Рувим Фраерман - Золотой Василёк

На старой лиственнице на коричневых узелочках капли задерживались, словно бисер.

Воробьишки зачирикали, отряхивая намокшие перья. И в раскрытое окно вновь повеяло теплом, мокрой зеленью и мокрой землей.

Туча ушла. Солнце еще краше засияло на освеженном небе. И Наде казалось, что гроза прошумела лишь для того, чтобы еще радостнее была предстоящая встреча.

Надя вся отдалась ощущению полноты жизни. Все умиляло ее: и быстро сохнувшие темные тротуары, и блестящая листва деревьев, и босоногие мальчишки, шлепавшие по лужам.

Никто не мог видеть затаенный блеск ее глаз, чуть заметную, но какую-то особенную ласковую нежность на лице. Сердце ее трепетало от предчувствия большой радости, но это была тайна; Надя застенчиво улыбалась и с этой улыбкой подошла к столу и села возле матери.

А мать твердо решила не оставлять дочку в городке.

Окрестности городка были очень живописны. С гор из тайги, где снег таял только в разгар лета, устремлялось к реке множество ручейков, родничков, говорливых таежных речек. Они увлажняли воздух, питали землю, поили травы, деревья и цветы. В долинах, у подошвы гор и на опушке леса зелень была особенно сочной, а воздух прозрачен и душист, напоенный ароматами не цветов, которые в тайге только красочны, но — увы! — не благоухают, а тончайшим запахом пихт, лиственниц, могучих папоротников, жимолости и малины.

Безлюдье придавало этим местам неизъяснимую прелесть. Лазоревая, как василек, река и безбрежное небо! Извивы зеленых берегов образовывали крошечные бухточки, где всегда можно было найти на песчаной отмели оморочку, укрытую в бухточке гиляком.

В глубоких низинках голубели поля незабудок, а то вдруг неожиданно открывалась лужайка, сплошь усеянная сиреневыми ирисами. Пройдешь несколько шагов — и в высокой яркой зелени травы вспыхнет пламя саранки. Тычинки ее так обильно усыпаны пыльцой, что издали кажутся мохнатыми желтыми шапочками.

Тишина, легкий перезвон ручьев, пышность царственных папоротников невольно навевали детские грезы о тайнах и чарах заколдованного леса, манили все дальше и дальше вглубь, в прохладу и таинственный полумрак.

Курбатов, бывало, со своими детьми и с молодыми друзьями часто ходил по этим местам. И сейчас они были здесь, на своей излюбленной тропинке. Лиза и Гриша на косе мыли оморочку, Маня кипятила на костре чайник, а Надя с Павлом Георгиевичем собирали хворост.

Молодой осинник, багряный от уходящего к закату солнца, трепетал чуть слышным металлическим звоном. На западе пышные кучевые облака толпились снежными горами. Их тонкие края блистали плавленым золотом. И думалось, что за этими облаками в самом деле «есть блаженная страна», где «не темнеют небосводы, не проходит тишина». И так хотелось уйти в эту манящую лучезарную даль!

Курбатов и Надя присели на ствол осины, поваленной бурей. Долго молчали, прислушиваясь к журчанию дремотного ручья.

— Я люблю бегущую воду, — сказала Надя, — все равно — большую ли реку или маленький ручеек. Хорошие мысли навевают эти милые струйки. Если грустно, журчание родника успокаивает. Если весело, он сулит надежду и счастье.

— Да! — согласился задумчиво Курбатов. — Здесь благодать. А дома тоска. Уехать бы на Таити!

— Когда я была маленькой, — не отвечая на его мысли, продолжала Надя, как будто говорила сама с собой, — я мечтала о счастье и хотела найти Золотой Василек. Я и сейчас мечтаю о нем. Василек цветет где-то далеко-далеко. И тот, кто найдет хотя бы один его лепесток, уже никогда не будет знать горя. Эту сказку о счастье рассказывала нам мама. Хочется счастья! Где оно?

Курбатов прищурил серые глаза и, сбивая тонкой лозой сухие, покоробленные листья осины, насмешливо сказал:

— Я вчера читал томик Тургенева, который вы мне подарили. В письме к Салтыкову он пишет как раз о счастье. И, успокаивая грустного Салтыкова, говорит: Гёте уж как был велик, и вся Европа ездила к нему на поклонение, и женщинами-то он был любим, и дураками ненавидим, и на китайский язык его переводили, и сам Наполеон сказал про него: «Вот это человек!», и жизнь-то он прожил долгую, а когда спросили его, был ли он счастлив, старик ответил, что за всю свою жизнь был счастлив только пятнадцать минут. Я сейчас счастлив, но тысячи демонов терзают меня, когда я с вами расстаюсь. Я знаю, вы не разделите со мною жизнь... — Он помолчал, — Ваша мама чудесный человек, но разве на нее не действуют эти пошлые понятия о святости брака!

Он отшвырнул далеко лозину и нервно зашагал по траве,

— Мама ищет спасения в религии, — тихо сказала Надя, — А я «хочу истины, а не спасения и хочу получить истину от разума, а не от благодати».

— Истина! — возразил Курбатов. — Истина! Уж если на то пошло, вспомните, кто не ответил на этот вопрос! Что есть истина? Помните картину Гё? И смятенный взор Христа...

— Нет! Нет! — торопливо и горячо перебила его Надя. — Я с вами не согласна. Истина — не мечта. И, может быть, где истина, там и счастье. Я верю: где-то цветет Золотой Василек. Где — не знаю. Но хочется, так хочется пойти и поискать его! Хочется ветра и простора. Хочется стать сильной, смелой. Вы говорили — деньги дают независимость и силу. Но разве счастливы были вы? Разве был счастлив дядька Матях? Наверно, только на реке, когда ловил касаток. Разве были счастливы Курцы? Нет. Такой силы я не хочу. А вы говорите — независимость... И еще что-то такое...

— Да, «еще что-то такое». Всего себя, всю свою жизнь, всю преданность и любовь — вам этого мало? — спросил печально Курбатов.

— Не мало, — так же печально сказала Надя. — Только мне кажется, что на вашем Таити Золотой Василек не цветет.

На осеннем благотворительном вечере, устроенном в пользу сирот войны, Екатерина Николаевна встретилась с Курбатовым. Как всегда, крепко пожимая ее руку, Курбатов открыто посмотрел ей в глаза. И Екатерина Николаевна понимала значение этого взгляда: она верила Курбатову и знала, что доверия ее он никогда не обманет.

Но сегодня она чувствовала в нем что-то особенное, хотя со стороны никто бы не мог этого заметить. Однако Екатерина Николаевна слишком хорошо знала Павла Георгиевича, и от нее не мог укрыться блеск, вспыхивавший в его серых, чуть насмешливых глазах.

Они были в маленькой гостиной Общественного собрания, куда изредка заходили танцующие освежиться от духоты большого зала.

Екатерина Николаевна сидела в маленьком кресле, рядом поместился Курбатов.

— Разрешите, Екатерина Николаевна, — сказал Курбатов, — задать вам вопрос. Если он покажется неделикатным или вы просто не пожелаете мне ответить, я не обижусь. Вы знаете, о чем я хочу говорить, и вы не потребуете лишних слов, что невозможно объяснить словами. Ваше решение я знаю. Я принял его. Но именно из-за меня вы в такое смутное время отправляете Надю одну отсюда? Кто знает, как повернутся события! Надя так доверчива и неопытна! Вы, может быть, посылаете ее на гибель! Сейчас поднялся генерал Корнилов. За ним вылезет еще кто-нибудь. Страна ведь потрясена!