Рувим Фраерман - Золотой Василёк

Тетя мыла чайную посуду, тихо, незаметно переставляла чашки на поднос.

— Какая моя дума? — сказала она. — Я Курбатова уважаю. Человек верный. Умрет за тебя, Надежда, если надо. Уж это как пить дать. Только ты слушай мать. Она дело говорит. За чужую спину хорониться всякий сумеет. Ты хоть и много книг выучила, а сумеешь ли сама-то постоять за себя?

Не споткнешься? Неученая я, однако черное от белого отличу. Тут ума большого не надо. Тут сердце подскажет. Поезжай с богом. Добрые люди везде найдутся... Однако поздно. Пойдемте спать, Катерина Николаевна.

Надя осталась одна в столовой и долго смотрела в окно, ничего не видя, не замечая, сколько времени она молчит.

Она была удивлена. Мать как будто читала в ее душе. В самом деле, разве Надя волновалась тревогами Курбатова? Разве она не забывала о нем, когда у него бывали неприятности? А когда он заболел? Она была уверена, что он поправится. А когда в бурю, на шлюпке, он спасал гиляков с разбитой шаланды? Надя смотрела с Павкиной вышки в огромный цейсовский бинокль, как бросился вплавь Павел Георгиевич, и гордилась его смелостью. А если бы это был отец, стояла бы она так спокойно на вышке?

Она поздно пришла пожелать матери и тете Дуне доброй ночи и сказала:

— Я, мама, подумаю еще. И уж тогда скажу тебе. Подожди.

Темной осенней ночью уезжала Надя из городка.

— Отдай концы! — крикнули с кормы, и толстый канат стукнул по борту, точно мерзлый ком земли ударил о крышку гроба.

Пароход, как призрак, удалялся от пристани. Надя смотрела на берег. Там было черно, страшно и пустынно. И только одинокая фигура маячила у потухающего и лишь на мгновение вспыхивающего зловещим пламенем осеннего костра.

На другой день Надя долго не выходила из каюты. Только перед ужином она вышла на палубу. Села на скамейку, положила около себя плед да так и забыла о нем и все смотрела на широкую и холодную реку. Она уносила ее все дальше и дальше от дома. Эти серые волны уже не ее родные. И, чем дальше отплывала она, тем неприветливей становилась река. Надя продолжала сидеть на ветру в беленькой английской блузке, слишком легкой для речного осеннего воздуха. По палубе ходили пассажиры, покачиваясь от килевой качки. Потом и они ушли. А Надя все сидела не шелохнувшись, пока над рекой не спустилась вечерняя тьма, а из трубы парохода не посыпались первые искры.

В губернском городе, где когда-то, девочкой, в институте Надя сидела за партой, нужно было несколько часов ожидать поезда.

И Надя остановилась у Шуры Черновой, сестра которой была замужем за доверенным большой торговой фирмы.

К своему удивлению, Надя встретила там бывшую свою начальницу института Бельскую и дочь ее, костлявую старую деву.

В богатом особняке, принадлежащем немецкой фирме, с бесконечной анфиладой нарядных гостиных, залов и кабинетов, бывшей начальнице выделили лишь крошечную угловую комнатку, где с трудом втиснули две кровати, старое высокое кресло и небольшой стол.

Важная, надменная княгиня, еще не так давно лишь снисходительно удостаивавшая доверенного своим вниманием, теперь вынуждена была из милости ютиться у него чуть ли не в чулане.

Из гордой аристократки, которая считала выскочкой самого бывшего наместника, шталмейстера двора его величества, начальница сразу превратилась в дряхлую, беспомощную старуху с испуганными, воспаленными от слез глазами.

Однако ее дочь, отцветшая девица, возмущалась новыми порядками.

— Когда кончится этот ужас? — спрашивала она у Нади. — Подумайте! Наместник края, камергер двора был арестован! И, когда его вели под конвоем на вокзал, простые бабы плевали ему в лицо.

— Боже мой! — сокрушалась начальница. — Что с нами будет? Как жить?

Надя слышала испуганные, заискивающие ноты в голосе начальницы. Она и ее дочь не пользовались ни уважением, ни любовью жителей города, и многие злорадствовали. И начальница была рада хотя бы в лице Нади увидеть приветливого и сочувствующего им человека.

Старушка вопрошающе смотрела в Надины глаза, тщетно пытаясь в них найти для себя хоть проблеск надежды и успокоения.

А Надя? Что знала она? Она и сама словно попала в глухой лес, где не видела никаких тропинок.

В громадном особняке тоже царило смятение. Лакеи и горничные бегали с утра где-то по митингам. В столовой, обшитой темным дубом, стоял неубранный завтрак. И на звонки хозяев никто не появлялся, кроме старой няни. В нарядных комнатах тускло горели по стенам канделябры. Их просто забыли потушить.

Надя умылась в ванной перед дорогой. И никто даже не заметил, как она ушла из дому, взяла первого попавшегося извозчика и поехала на вокзал.

За большую плату ей удалось уговорить носильщика достать хотя бы какой-нибудь билет. Вокзал был забит людьми и вещами. Солдаты заполнили все проходы, залы и буфет. Люди сидели днями и ночами на вещах, и никто не знал, как и когда он уедет.

Носильщик достал Наде билет первого класса. Когда-то в далекие годы, девочкой, Надя мечтала о таком билете, но в те времена они с матерью с трудом могли заплатить даже и за третий класс. И пассажиры первого класса казались Наде людьми необыкновенными, умными и таинственными, которые жили, наверно, удивительной, красивой жизнью. Все, что они говорили, было исполнено благородства, так значительны были их слова и жесты.

Теперь все переменилось. Наде было неприятно ехать в первом классе. И вид столь знакомого вагона, окрашенного в синюю краску, вызывал в ней страх и неприязнь. Она охотно бы перешла в третий класс, в зелененький жесткий вагончик.

И пассажиры первого класса уже не казались Наде умными и независимыми. Они растерянно смотрели на лакеев, еще каким-то чудом разносивших чай, и напоминали Наде начальницу и ее дочку.

Кто и куда ехал? Понять было невозможно. Страшно стало Наде. Зачем она едет? Но, словно подхваченная вихрем, она уже против воли тоже уносилась вперед.

В вагон скоро набилось так много солдат, что ни войти, ни выйти было немыслимо. Пахло кислой махоркой, грязным сукном солдатских заношенных шинелей.

Прошло три дня. Поезд долго стоял на перегонах. То не хватало угля, то воды. Он мог бы и не дойти. Но все-таки шел и как-то добрался до Песчанки.

Жизнь в вагоне была призрачной. Надя не ела, не спала. Не умывалась. И была счастлива сойти хотя бы на Песчанке, стать на землю и не видеть всех этих ожесточенных, взбудораженных людей.

Но и на Песчанке было не лучше. Муж двоюродной сестры Зины был начальником лагеря военнопленных. Они жили в унылом бараке, обнесенном колючей проволокой. Дни тянулись... И единственной отрадой был маленький несмышленый щенок Цуци, которого вестовой — пленный Иоханн — учил служить и разговаривал с ним по-немецки.