Тодор Харманджиев - Спартак — фракиец из племени медов

Сулла был способен глубоко уважать что-либо и над этим же кощунствовать. Его военная палатка почиталась как святая святых, куда не должна была входить женщина, это было место размышлений перед сражениями, приносящими Риму победу. Но в ту же палатку после боя приводили комедиантов.

Аскет в походе, Сулла делил со своими воинами скромную пищу из ржаных сухарей и овсяной каши. А в мирное время он устраивал в своем триклиниуме роскошные пиршества, удивляя сотрапезников изделиями поваров, могущими удовлетворить чревоугодников с самым изысканным вкусом.

Неприступный диктатор во владетельном Риме и благодушный кутила на загородной вилле.

Убийца беззащитных противников и благодетель тех, кто помогал ему в самочинных расправах. Римская чернь — плебеи, бездельники, нищие — обожествляла его. Он устраивал для черни трехдневные празднества с обильным угощением. На празднествах он щедро раздавал одной рукой то, что собрал тысячами рук, захватив собственность своих врагов.

Вершитель великих подвигов и великих преступлений, если преступления можно назвать великими.

Почитаемый с раболепием и ненавидимый пламенной ненавистью.

Всемогущий человек, обладавший всеми присущими человечеству пороками.

Таков был Люций Корнелий Сулла, Счастливец.

Сулла был способен по достоинству оценить Спартака. Большой государственный деятель, даже если он тиран, способен замечать и уважать ценных для него людей. Он убивает слабых, тех, кого считает ненужным ему сбродом, и сильных, которые могут стать ему соперниками. Но он не уничтожает способных, когда уверен, что они могут быть полезны именно ему, и никому другому.

Вскоре Спартак был назначен центурионом в один из легионов Суллы. Ему вменялось в обязанность обучить сто воинов и командовать ими.

Он ежедневно приходил в казарму и знакомился с отданными ему под начало людьми. Постепенно запоминал их имена, но говорить с ними пока еще не мог. Спартак едва знал те короткие команды, которые нужны были для обучения воинов применению оружия при нападении и защите. Один из легионеров, уже участвовавший в походах в Элладу, понимал по-гречески, но Спартак избегал пользоваться его услугами, чтобы скорее научиться латинскому языку.

Наступил праздник. Занятий в казарме не было.

Ранним утром ясного весеннего дня Спартак пошел погулять по городу.

С первого взгляда Рим поразил Спартака тем, что прежде всего бросилось ему в глаза: Форумом, Большим цирком, храмами, красивыми базиликами, лавками, рынками, белыми патрицианскими дворцами, расположенными на Палатинском холме среди пышнозеленых садов. Здания и деревья отчетливо вырисовывались в чистом воздухе.

Тихий ветерок, веющий с холма, разносил по улицам города благоухание белых цветов, распустившихся на вечнозеленых миртах, и тонкий аромат олеандров, одетых в легкие светло-розовые одежды, стыдливо прячущихся в тени высоких пиний.

Спартак шел, опьяненный праздником цветения, захваченный красотой этого, еще вчера незнакомого ему, мира.

Он смотрел вокруг и понимал только одно — все это никогда не станет для него своим. Все тут было для него чужое.

И празднично нарядные дворцы. И безупречно чистые улицы. И патриции с плавной походкой, с гордой осанкой, в тяжело спускающихся с плеч белых тогах, обшитых по краям пурпурным галуном. И матроны, обвитые невидимыми вуалями благоухания, с достоинством возлежащие на задрапированных шелком носилках, которые несли на своих плечах статные рабы.

В этом мире, где было просторно и чисто, среди торжественной красоты жили выхоленные, беззаботные люди, к которым относились слова: "Noli me tangere civis romanus sum". ("Не тронь меня, я — римский гражданин").

Потом Спартак понял, что и мастеровой люд, и бездельники, и неимущие говорили то же самое о себе в присутствии чужеземца или варвара. Им, правда, не хватало надменности патрициев, их высокомерия по поводу того, что они владеют богатством и привилегиями — бесспорным доказательством власти над людьми.

Но и римские граждане второго сорта имели основание называть себя властелинами мира. Они тоже были господами — господами над своей нищетой. Было у них и свое тщеславие — все-таки они не варвары. И своя, дарованная им привилегия: бездельничать, лентяйствовать, паразитировать на спинах народов данников Рима. И время от времени обжираться на общенародных трапезах по различным поводам, принимать эту милостыню от истинных властелинов мира.

После полудня Спартак поднялся на Эсквилинский холм. Он бродил по грязным улочкам, куда не проникал солнечный свет, потому что по обеим сторонам стояли высокие неприветливые восьмиэтажные здания без дворов, примыкавшие один к другому, с близко расположенными окнами, из чего можно было заключить, что комнаты в домах маленькие, тесные. Ясно было и то, что в этих домах, напоминающих огромные курятники, жили неимущие.

Это был бедняцкий лабиринт, кишащий детьми. Мужчины возвращались в эти вертепы только вечером — день они проводили в городе, выполняя мелкие поручения своих патронов, или поздно ночью, когда таверны уже закрывались.

Спартак без особого сочувствия смотрел на это безрадостное зрелище, понимая, что живущие здесь люди — соучастники угнетения, которое всемогущий Рим нес завоеванным странам и покоренным народам.

Он слышал оживленный говор на узеньких улочках, и ему казалось, что эти люди вряд ли осознают беспросветность и убожество своей жизни. По вечерам они собираются в мрачных, скудно освещенных харчевнях, чтобы пожаловаться друг другу на свои невзгоды, вместе позавидовать богатству своих патронов.

Не понимая языка, Спартак был одинок среди этого уличного шума. Но он не испытывал страданий от своего одиночества, у него не было желания общаться с этими людьми. Он был молод, силен, и не нуждался в близости и душевной опоре со стороны тех, кого не знал и не хотел знать. Ему достаточно было того, что он живет и может на что-то надеяться. Ему еще предстояло лучше узнать Рим.

И тот — с патрицианскими домами, в которых удобства, роскошь и изобилие изнеживают плоть, но ожесточают душу, поддерживая в своих владельцах высокомерие, чувство превосходства, сознание владычества над миром и постоянную готовность к жестокости.

И другой Рим — с лачугами бедняков, которые вследствие своей бедности, безделия и невзгод привыкли довольствоваться подаянием.

Деций Гортензий поверил в Спартака еще на корабле, пораженный его печальной искренностью. Тогда-то римлянин и открыл для себя, постиг умом и сердцем, что грустью невозможно прикрыть коварство или злобу.

А кроме того способный варвар привлекал его тем, что был каким-то удивительным исключением в его представлениях о чужеземцах, не владеющих латинским. Спартак притягивал душевной тонкостью, образованностью, благородством и необъяснимым обаянием личности.