Тодор Харманджиев - Спартак — фракиец из племени медов

Вблизи дороги паслись коровы, за которыми никто не присматривал и коровы, и луга, по которым они бродили, принадлежали одному и тому же хозяину.

До виллы оставалось совсем немного — не более двухсот шагов, но ее еще не было видно. Она находилась в защищенном от северных ветров месте, в естественной впадине, откуда открывался вид на юг. Впереди, в просветах между ветвями громадных платанов, что-то белело. Целиком же увидеть виллу можно было, лишь подъехав к ней вплотную.

К дому вела кипарисовая аллея. Деревья выстроились в торжественной неподвижности и строгом молчании, показывая дорогу.

В пятидесяти шагах от дома Деций Гортензий спешился, передал поводья конюху-рабу и пошел по выстланной мраморными плитками площадке к главному входу.

Несколько мгновений оба смотрели друг другу в глаза. Сулла спросил первым:

— Доволен ли ты походом против медов, мой верный Гортензий?

Ни по его словам, ни по его взгляду нельзя было понять, находится ли он в добром расположении духа или за этим скрывается придирчивое любопытство.

— Что касается того, что мы приобрели, всемогущий Сулла, у нас есть основания быть довольными.

Сулла помолчал, скорее для того, чтобы придать больше веса второму вопросу:

— А что касается поредевших легионов? Оправдывает ли выигрыш наши потери?

— Порой мы приносим и вовсе неоправданные жертвы.

Сулла скрыл свое удовлетворение находчивостью Гортензия:

— Уважаю твою откровенность, благородный Гортензий, Ты оставил во Фракии немало воинов, но принес нам большую победу. Легионы свои мы пополним, но фракийцы никогда уже не вернут себе потерянную свободу.

— И рабы, которых мы привезли оттуда, стоят кое-чего, вдобавок к золоту и серебру, которое мы нашли там, — добавил Гортензий.

— А что ты думаешь о медах? Что это за народ?

— Когда я своими глазами увидел, с какой яростью они сражались с нами, я понял, что нам нелегко будет сделать их землю нашей покорной провинцией, а их самих — примерными подданными. Пройдет еще немало времени, пока мы их полностью усмирим.

По пепельно-серому лицу Суллы разлилось подобие улыбки:

— Не слишком ли ты их переоцениваешь? Меньше всего от тебя, завоевателя Фракии, ожидал я таких слов,

— Я просто постарался избежать ошибки, всемогущий Сулла. Но клянусь бессмертными богами, я не преувеличиваю, если скажу, что из всех известных мне народов самые гордые и непокорные — фракийцы.

— Если это так, наверно, большое удовольствие — укрощать таких варваров?

— Надеюсь, я доставлю тебе еще большее удовольствие, подарив пленника из знатного фракийского рода.

Сулла испытующе посмотрел на Гортензия:

— Я знаю твою способность правильно оценивать людей. Что дало тебе основание для столь высокого мнения об этом знатном фракийце?

— Вначале я заметил его в битве, которая решала судьбу его племени. Я наблюдал, как он командует и как сражается сам. Он умело направлял своих людей на наши когорты, подстраивал нам такие западни, и применял против нас такие военные хитрости, которые никому другому не пришли бы в голову. Если бы у фракийцев было еще несколько таких же командиров, кто знает, чего бы нам стоила эта победа. Его меч, как молния, сверкал в рядах нападавших на него легионеров, он положил вокруг себя не меньше сорока человек. Такой драгоценный подарок достоин только тебя, всемогущий Сулла.

— Ты правильно сделал, что приказал взять его живым. Но кто или что мне будет порукой, что этот знатный фракиец останется мне верен?

— Милость, которой ты его удостоишь.

— Какая-то вероятность в этом есть. Но не увлекаешься ли ты больше, чем следует, допуская, что у плененного врага может быть какая-то признательность к победителям?

— Противник, которого пощадили, тронутый великодушием победителя, будет гораздо вернее, чем облагодетельствованный фаворит, которого легко разбаловать.

— А не считаешь ли ты, благородный Гортензий, что знатный юноша фракийского происхождения, которому прислуживали, когда он был господином, вынужденный теперь прислуживать сам, может быть способен и на коварство?

— Не допускаю такой возможности, всемогущий Сулла, если речь идет именно об этом юноше.

— Но если фракийцы не испытывают к нам никаких добрых чувств, нельзя ли ожидать и от него затаенной неприязни или даже ненависти?

— Я видел их сам и насколько теперь знаю, они умеют яростно сражаться и с ожесточением относятся к своим врагам. Они хитры, умеют заманить противника в ловушку, они впадают в бешенство, когда орудуют своими короткими, кривыми мечами. Но как раз по той причине, что они бурно выражают свои чувства, мысли и переживания, они не способны лицемерить. Вероломство присуще тем, кто ловит удачу, рыская в темноте. А они умеют лишь с ревом налетать и сражаться с любым противником лицом к лицу. Притворяться они не умеют. Для этого им нужно провести несколько веков под чужим владычеством. Только тогда у них могут выработаться кавыки притворства, лукавства, коварства. Они привыкли или убивать или быть убитыми, побеждать или погибать. Храбрец не может быть подлецом.

Лицо Суллы на мгновение прояснилось. Но тут же он снова стал озабоченным. И сказал почти сухо:

— Я склонен поверить, что ты прав.

Но Гортензий не счел лишним добавить:

— В данном случае не нужно пренебрегать еще одним обстоятельством: человек, у которого нет никаких связей в Риме — ни родственных, ни дружеских, ни служебных — гораздо надежнее, чем человек благородного происхождения, связанный с тщеславными соперниками из влиятельных родов, с военачальниками, с претендентами на преуспевание.

Сулла бросил на него взгляд, в котором было больше любопытства, чем укора:

— Откуда идут столь пессимистические размышления? Особенно сейчас, когда у нас есть все основания быть довольными победой над сильным противником?

Гортензий ответил:

— Человек, даже когда он счастлив, должен задумываться и о том неприятном, что с каждым может произойти. Потому что военное счастье непрочно.

Сулла прикрыл глаза, может быть, для того, чтобы скрыть свое нежелание согласиться с этой малоприятной истиной.

— Действительно, благородный Гортензий, счастье — это нечто преходящее. Но именно поэтому мы заботимся, чтоб оно сопутствовало нам как можно дольше. А что ты имеешь в виду, напоминая мне об этом?

Гортензий высказал вслух только конец фразы, которую произнес мысленно:

— Ты должен иметь больше верных людей.

Сулла ответил, как бы возражая на то, о чем промолчал его преданный советник:

— Я рассчитываю на верность моих соратников. Они ведь тоже вкушают плоды моих побед.

Гортензий сдержанно поднял брови, тем самым смягчая возражение и в то же время делая свой ответ более убедительным: