Ирина Корженевская - Девочка-Царцаха

— А ты чего нукаешь?— Михаил Иванович поднял голову и вдруг рассердился:— Ты знаешь, кто я такой? Партийный, сознательный, и нукать на меня нельзя... Некультурно это. Ты Кирова знаешь? Так я от него награды имею. А ты нукаешь...—Михаил Иванович клюнул носом, но тут же поднял голову и встретил упорный взгляд вставшего во весь рост калмыка.— Чего встал?

— Так скрутил бы Озуна?—тихо спросил калмык.

— Конечно... Да что ты пристал, мил-человек, с Озуном? Налей-ка еще. Выпьем с тобой за советскую власть и да здравствует нэп!

— Йех!— калмык щелкнул языком и сплюнул прямо на Михаила Ивановича.-—А ну-ка стреляй, режь, крути! Пять тысяч сейчас получишь! Я есть сам Озун!

— Ну, не валяй дурака,—примирительно сказал было Михаил Иванович, но калмык двинулся прямо на него.

Тогда Михаил Иванович протрезвел и, вскочив, выхватил из-за пояса наган, но Озун, ловко извернувшись, вырвал у него наган и сам наставил его на Михаила Ивановича.

Михаил Иванович бухнулся на землю и всхлипнул, как ребенок.

Рука Озуна опустилась. Сплюнул он еще раз на Михаила Ивановича и коротко и презрительно засмеялся.

— Эх ты! Какой ты мужик? Баба, дрянь! Если весь большевик такой, как ты будет, скоро пропадет советская власть! Ты не большевик, ты большевиком сам назвался! Настоящий большевик никого не боится. Никогда не плакал, как баба, настоящий большевик. Дрянь ты, вот ты кто!

Озун спрятал наган за свой серый бешмет и вскочил верхом на Михаила Ивановича.

— Катай меня в степи! Ну! А то не будет тебе пощада! и твердыми, как железо, икрами сдавил он брюшко Михаила Ивановича.

И, всхлипывая, пополз Михаил Иванович на четвереньках через порог кибитки, а Озун приговаривал:

— Скрутил бы ты Озуна? Руки у тебя короткий, русский ты кабан, паршивый ты змей! Зарезал бы я тебя сам, да руки пачкать не хочу. Отряд, говоришь, за Озуном идет? Очень хорошо будет! Озун за нос потянет этот отряд! А тебя я немножко-немножко учить буду, чтобы на весь твой жизнь запомнил... Козел

183

Сидора—ты говорил? Крышка—ты говорил?—Озун стегал Михаила Ивановича нагайкой и, вероятно, застегал бы насмерть, дазакричал ему хозяин кибитки, показывая на бугор, откуда спускались всадники.

Озун оставил Михаила Ивановича, подошел не торопясь к кибитке, отвязал его коня, сел на своего и умчался в степь без оглядки. А Михаил Иванович повалился в полынь и закричал тоненьким бабьим голосом:

— Караул! Караул!

Вскоре подъехали всадники. Это был отряд Кулакова. Они услышали стоны, разглядели в сумерках Михаила Ивановича, спешились, расспросили, кто он, да как, да что. Тот ничего не мог объяснить: губа у него была рассечена, из носу шла кровь, и весь он был так исполосован, что еле двигался.

Выделив людей для доставки потерпевшего в ближайший аймак, Кулаков вошел в кибитку с наганом на взводе. Хозяева прижались к стене. Оглядевшись, Кулаков гаркнул:

— Где Озун?

(Калмыки молчали. Кулаков наставил наган на хозяина.

—- Будешь, наконец, говорить?

— Толмач нет, толмач нет,—заговорил тот, вдруг отойдя от стены.

— В таких случаях у вас всегда толмача нет! Врешь, подлец. Все понимаешь! Все до единого слова, сукин сын! Говори сейчас, куда спрятал Озуна?

И, сразу уменьшившись в росте, втянув шею в плечи и подобострастно изгибаясь, вышел хозяин с Кулаковым из кибитки и указал прямо на север, откуда приехал отряд.

— Озун туда ходит, толмач нет, толмач нет...

— Пошел ты к шайтану!— загремел Кулаков.— Разве от вас что-нибудь добьешься! Все вы разбойники! Ишь что выдумали, на Булг-Айсту показывает!— И он зло оттолкнул калмыка.

Салькын-халуновский учитель вернулся из Булг-Айсты расстроенный: за что она его обидела, эта Кюкин-Царцаха? Разве он сказал ей хоть одно резкое слово? Правда, он старался ее почаще видеть, искал ее, и в Булг-Айсту ездил только ради того, чтобы встретиться с ней...

Случилось это на ярмарке, где они были с лесоводом и зоотехником Сорокиной. Ксения была очень веселая, и Виктор Антонович только смотрел на нее. Как он смотрел, он и сам не знает, но Ксения Александровна вдруг перестала смеяться, и, когда их спутники отошли в сторону, сказала ему:

— Вот что... Не смейте так смотреть на меня... Вы испортите себе глаза, а мне настроение.

Сказала ядовито и больше не улыбнулась. Ну хотя бы ради приличия превратила бы все это в шутку.

Виктор Антонович чувствовал себя, как после ожога. Для чего же человеку даны глаза, если нельзя смотреть куда хочется! И почему на нее нельзя смотреть? Подумаешь! Пусть-ка лучше сама спрячется под какой-нибудь колпак, если ей не нравится, что на нее смотрят. Еще никто и никогда не говорил ему подобное. С тех пор прошло порядочно времени, а он все продолжал думать о ней, о ней и о ней.

Для нее, наверное, ничего не существует, кроме саранчи. Она будет синим чулком, это ясно! И все-таки она хороша даже в своем выгоревшем кепи с переломанным козырьком. Глаза у нее совсем зеленые, как у кошки, и с искорками, волосы темно-каштановые и вся она золотистая от загара... Маленькая, тоненькая, ловкая! Так бы и смотрел на нее без конца, но... Почему она рассердилась? Он даже не умеет ухаживать, а если бы и умел, все равно не посмел бы: она же это не любит... Колючая, как крапива!

Шагая по пустому классу, он вспомнил, что в его записной книжке есть листок крапивы, который она подарила ему в первый день их встречи в Булг-Айсте. Какая она была в тот день ласковая и веселая; стояла в галифе, в синей блузе с распахнутым воротом, а рядом с ней Полкан... Он достал записную книжку. Листок крапивы лежал там, совершенно не изменивший цвета. Виктор Антонович хотел выбросить его, но раздумал и спрятал книжечку в карман.

— Все кончено! — сказал он, в сотый раз направляясь от двери к окну.

Занятия уже кончились, и дети разбрелись по кибиткам до осени. Если Виктор Антонович не выдержит экзамен в сельскохозяйственный институт, он вернется сюда.

«Ах, почему такая тоска?»

Виктор Антонович перешел из класса к себе и сел за книгу, решив повторить математику, но с каждой страницы на него смотрела Ксения; она забиралась в фигурные скобки, садилась на полочки вместо числителей и, прищурив зеленые кошачьи глаза, повторяла: «Вы испортите себе глаза».

Он захлопнул книгу и вскочил:

— Да что же это такое!—воскликнул он и забегал по комнате.— А ведь я не умел тосковать...

По запылившемуся стеклу ползала большая синяя муха и жужжала настойчиво и противно. Виктор Антонович поймал ее и хотел убить, но отвлекся, взглянув в окно. Унылая серая степь. Почему до сих пор он не замечал, как невыносимо скучно жить в Салькын-Халуне?

Муха, которую он все еще держал за крыло, отчаянно зажужжала, стараясь вырваться, Виктор Антонович посмотрел на нее, хотел оторвать ей голову, но муха тоже смотрела на него красными глазищами и так рвалась, что он пожалел ее и выпустил через форточку.