Тарас Рыбас - Красный снег

Вишняков поежился от холода. По ходу поезда подул ветер. Закружилось снежное облако. Вишняков глубже натянул шапку, поднял воротник полушубка. Начали мерзнуть ноги. Когда уже это Дебальцево? Трифелов, наверно, сидит в теплой комнате и расписывает план операции. Он любит писать. Привык за время учительства. Пишет, наверно, и листовки для казачьих частей, надеясь, что они посильнее любого оружия. А казак неграмотен, не читая сложит ее в книжечку и сбережет для самокруток. Он так набит вздором про большевиков, что все они ему представляются не людьми, а зверьем, готовым безжалостно истреблять казачье племя от ствола до самых корней. Зачем же читать и разбирать написанное большевиками? Читать он станет, когда у него отберут шашку и винтовку, когда он потеряет всякую надежду на сбор казачьего войска. Люты здорово, но и не больно умны, точно как тот, что проспал дорогу и попал в Казаринку, вместо того чтобы прибыть в Чернухино. Попов, кажется, его фамилия…

— А ведь люди…

Где-то сил надо подзанять, чтобы не только с шашкой перед ними, не только с кулаком, но и со словом. Десяток трифеловских листовок изведет на курево, потом все-таки прочтет по складам, что там написано.

Мало понимающих, мало прямых дорог, длинны сумерки, а блуждающих в степи не так и много. Все в итоге устроится разумно. Авось и война не будет кровавой.

Дебальцево показалось на рассвете. Вишняков увидел при повороте частые огни домов и станционные фонари.

— Слава тебе, господи, приехали! — обрадовался Вишняков, уставший пританцовывать от стужи на тормозной площадке.

А полковница соскочила на перрон уже веселее. Отогревшихся детишек стаскивал Фатех. «Теперь характер зачнет показывать», — подумал Вишняков о жене Раича.

— Куда вы меня теперь? — спросила полковница.

— Товарищ Фатех, отведи семью полковника Раича к военному коменданту, — распорядился Вишняков.

Выдул из него дорожный ветер те самые силы, которые надо было приберечь для вежливого обхождения.

— Мне на харьковский поезд…

— Там разберутся!

Веселость ее исчезла. Поплелась медленно за Фатехом. Мальчонка семенил ножками, недоуменно, оглядываясь на Вишнякова. «Эх, беда, — подумал Вишняков, — совсем как с разбитого бурей корабля!» И пошел вслед за ними.

— Я председатель Казаринского Совета, — сказал он коменданту, — Устрой женщину с детьми куда-нибудь в теплую хату. А потом посадишь в харьковский поезд.

Вытащил два кусочка сахару, наделил ими детей.

Уходя, услышал плач.

— Не мои, а все равно жалко, — натужно покашливая, сказал он Фатеху, когда они шли к Трифелову.

— Мал-мала не понимает… овца!

— Какая овца? Ягненок! А она — дура трефовая! Мотнулась своих искать! Я бы ей поискал! — ругнулся он, унимая неуместную, как ему показалось, жалость.

С Трифеловым они обнялись, как родные. Вишняков колотил его по спине ладонью и приговаривал:

— Здорово, здорово, строгий комиссар!.. Жив, значит… Каледин не подкараулил!..

— Бьешь сильно, — откормился, наверно!

Трифелов отклонился, пристально вглядываясь в лицо Вишнякова. Сам будто исхудал, нос заострился, на высоком лбу проступили бугры, виски запали.

— В самый раз приехал… Сутолов присылает одну телеграмму за другой — просит помощи. Черенков с отрядом, кажется, перебрался в Сапетино.

— Там ему и надо быть, если он готовится наступать…

Вишняков заговорил о предполагаемом развитии операции и попросил у Трифелова пулеметы.

— Дам пулеметы, не трать времени на уговоры! Что в Харькове?

Вишняков рассказал об обстановке в городе, о восстании в петлюровской части, о прибытии отрядов петроградских и московских рабочих и о спорах вокруг Брестских переговоров.

— Не понимаю, почему нашей отдельной Донецко-Криворожской республике надо связывать себя условиями Брестского мира? Мы ни о чем не слышали и ничего не знаем. Пойдут германцы — мы их встретим как подобает.

Трифелов озлился, стал кричать о «дури, которая из каждого человека прет», о «дипломатии — заразе царской» и еще каких-то грехах, коих «не миновать, если дать волю отдельным командирам». От мирной и благостной встречи ничего не осталось. Трифелов, однако, чувствовал себя виноватым, в последнюю минуту подобрел и отдал Вишнякову не два, а три пулемета.

Семья Раича сидела в тесном коридоре. Вишняков подхватил меньшого на руки, а старшего позвал:

— Пойдем! Матери скажи, пускай не отстает от нас!

— Якши… хорош, хорош, — бормотал Фатех, довольный, что случилось именно так.

Состав прибыл на станцию Громки в середине дня.

На перроне стоял Пшеничный. На ремне — кобура с наганом, за плечами — кавалерийский карабин.

— С кем воюешь? — спросил Вишняков, оглядывая его.

— Чи мало всякой нэчисти развелось?

Он тоже будто исхудал. На почерневшем широком лице выдавались скулы. Над запавшими глазами нависали рыжие мохнатые брови. Шея вытянулась.

— Давай рассказывай!

Вишняков взял его за плечи и повел по перрону.

— Состав сразу отправь в Казаринку. Трифелову по телеграфу передай обстановку. Проверить нужно путь к Косому шурфу на случай подхода бронепоезда. А этих, — указал он глазами на полковницу и ее детей, — пристроить надо в тепле.

Вишняков говорил коротко, как подобает человеку, принимающему командование.

Все пошло далее так, как будто он никуда и не уезжал.

Войдя в маркшейдерский дом, Вишняков без нужды стал шарить по карманам, соображая, с чего начать. Поселок придавило тревогой — никого не встретишь. Мужики ушли с отрядами на Громки, Лесную, к Косому шурфу. А женщины на улице не показывались.

Вишняков вытащил из кармана обрывок старого харьковского плаката: «Идите в бой за свободу, история оценит ваши подвиги!»

Вот и история ждет…

Могло ли быть, чтоб его, шахтерского сына, родившегося в землянке, ждала «история»? До того времени, как появилась у него седина, он и слова такого не слышал. Читать научился, когда бороду начал брить. Когда-то ему казалось, что самая большая тяжесть, какую предстоит испытать в жизни, будет таиться только в шахте. Ранняя старость, одышка от угольной пыли, въевшейся в легкие. А смерть тоже представлялась обычной, как и у его дедов, тихой и бессловесной, — «никому не интересно слушать, что там бормочет умирающий».

История иногда ждала.

Сутолов, торопясь к Косому шурфу, передал записку Андрея Косицкого: «Готов сообщить вам о месте, где находится жительница села Казаринки в том случае, если сотник войска Украинской республики Коваленко будет отпущен вами на свободу».

— Искать надо это место, а не отпускать сотника, — непримиримо заявил Сутолов и побежал к коню, чтоб поскакать к обороне у шурфа.