Тарас Рыбас - Красный снег

— Ленина ты видел? — спросил Вишняков.

— Да, приходилось.

— Чего ж, не ругает тебя, что по литейным шляешься?

— За другое ругает, — усмехнулся Артем. — Угля не даем Петрограду.

— За это стоит, — согласился Вишняков, довольный, что в его работе, кажется, все «по-ленински».

К Артему приходили разные люди. Фатех провожал В кабинет каждого, неизменно ожидая, что Артем позовет. Он успел полюбить его за душевность и считал, что должен помогать ему во всем, как и Вишнякову.

…Прошел в кабинет полный человек в черном пальто. На Фатеха не взглянул, ясно, кто такой…

— Я требую вернуть мне типографию…

— Возвращение типографии и бумаги капиталистам было бы недопустимой капитуляцией перед волей капиталистов, — стало быть, мерой безусловно контрреволюционного характера.

— Я печатал в своей типографии ваши листовки, в которых отстаивалась свобода печати.

— Свобода печати, как ее толкуют черносотенцы и толкует советская власть, — вещи разные, как и сами черносотенцы и народная власть. Ленин уже заявлял оппозиционным партиям, что гражданская война еще не закончена, перед нами еще стоят враги, следовательно, отменить репрессивные меры по отношению к печати невозможно.

— Значит, военное положение? Комендантский час? Кто же теперь оказался в положении угнетенного?

— Власть большинства не угнетает, а подчиняет. Право на насилие принадлежит только угнетенным.

— Почему же совершено насилие над владельцем типографии? Мне обидно, конечно.

— Пока я слышу обиды только от вас. Это можно стерпеть. А политика наша в дальнейшем будет строиться в зависимости от желаний и интересов трудового класса, в том числе и политика по отношению к печати.

— Есть не только класс, но и человек!

— Я не делаю различий… Человек — частица класса.

В комнате послышался шум падающей мебели, а потом выстрел. Фатех быстро открыл дверь. Артем держал за руку владельца типографии. На полу валялся браунинг.

— Вначале добиваются свободы печати, потом свободы убийства, — сказал Артем, отталкивая полного, пучеглазого владельца типографии к стенке.

Оставшись в кабинете с Фатехом, он долго молчал. А потом, словно вспомнив, что он не один, начал говорить:

— Все это совпадает с происшедшим недавно в Петрограде… на дискуссии о свободе печати. Теперь я понимаю, как было трудно Ленину. Он говорил спокойно. Подбирая слова, морщил лоб и говорил медленно. Каждая его фраза падала, как молот… Противники не могли выступить открыто, они сохраняли надежду на удобный момент… Мы обязаны об этом помнить всегда.

Он приблизился к Фатеху и обнял его за плечи.

— Я думаю, — сказал Артем, — тебе следует помочь выехать на родину. Пока надо окрепнуть для дальней дороги. Я имею в виду не только отдых. Твои люди спросят, что ты видел в России. А ты можешь ответить им правильно после того, как сам разберешься, что здесь происходит.

— Меня тоже убивал человек…

— Тебя и спросят: кто убивал, по какой причине?

— Да, спросят. Шайтан-человек.

— А какой он, этот шайтан? Люди как будто все одинаковы, а который среди них шайтан? Вишняков научит распознавать шайтанов. Вот тогда тебе и можно будет отправляться в дальнюю дорогу, на родину!

Когда это будет? Да и нужно ли торопиться? Здесь так интересно. Артем часто с ним разговаривает… Он постоянно занят: каждый день по нескольку митингов и собраний, встречи с делегациями рабочих и крестьян ближних деревень, посещение предприятий, встречи с командирами красногвардейских частей и споры между своими…

— Мы подпишем мир в Бресте, — горячился перед Артемом бледнолицый, худой, с резким голосом Нагидов из Донецкого Совета, — а кто нам даст гарантию, что германские войска не нарушат его и не пойдут завоевывать страну до Урала? Когда в стране произошла революция, отношение к ее защите должно быть одно — ни шагу назад!

— Никто не ставит вопрос об отступлении революции!

— У нас есть силы для революционной войны против вооруженной реакции! Донецко-Криворожская республика, о создании которой мы проявляем заботу, не участвует в переговорах в Бресте. Мы можем сделать первый шаг к революционной войне!

— Призывы к революционной войне в этих условиях безответственны и неправильны.

— Насколько мне известно, фронтам дана телеграмма Троцкого — на военную угрозу отвечать отказом воевать против германских трудящихся, из которых состоит германская армия.

— Не знаю, на каком основании дана такая телеграмма. Я ее не поддерживаю. Мы не боимся революционной войны, запомните это. Но мы желаем покончить с войной, принесшей страдания всем народам!

— Надо быть реалистами! — вскричал Нагидов.

— Мы и останемся ими. Но при этом мы останемся партией, пообещавшей мир народам. Мы не можем обмануть надежд народов!

Поздно ночью заканчивались заседания. Пошатываясь от усталости, расходились люди из Совета. Глаза еще долго «оставались там», непримиримо и сердито вглядываясь в темноту. Возле хлебных магазинов уже выстраивались очереди. И каждому казалось, что он прав.

Была революция влюбленных в революционное дело и любящих себя в этой революции.

Вишняков и Фатех ночевали у Буйницкого. Рассохшиеся столы и стулья, места мало, книг много. Полки с книгами поднимались до самого потолка, громоздились в коридоре. Ими бы он закрывал и единственное окно, если бы из оконных щелей и проломов не дуло вовсю сыростью и холодом, что грозило книгам порчей. Свободные места на стенах заняты картинами. На одной из них изображена обнаженная женщина. Фатех неодобрительно посмотрел на хозяина, когда заметил ее.

— Один живешь? — спросил Вишняков.

— Семья в Москве, там спокойнее.

— Помощь посылаешь?

— Ну, моего жалованья не хватит для помощи!

— Ясно… А книги эти все прочел?

— Прочел.

— Слышь, Фатех, сколько книг один человек прочел!

Это было приятно, а все остальное не нравилось.

— Книги, книги… — вздыхая, произнес Буйницкий. — Случаются периоды в жизни, когда о них забывают… Сейчас я почти ничего не читаю… А раньше, бывало, прочитывал не меньше пятидесяти страниц в день.

Вишняков изумленно поднял глаза:

— Работы было меньше?

— Нет, дорогой, работы было не меньше. Находил потребность в чтении. Теперь этой потребности нет.

— Все уже изучил?

— Ну, дорогой, это совершенно невозможно! — засмеялся Буйницкий. — Во мне меняется читатель. Один линяет, а другого еще не видно.

«Заумно говорит, — нахмурился Вишняков. — И семью от себя отправил, голых баб понавесил на стенках…» Вишняков вспомнил свое холостяцкое жилище, пока не появилась в нем Катерина, — все замусорено, неустроенно. Зачем так жить, если есть кому приглядеть за домом?