Тарас Рыбас - Красный снег

— Помешаешь или как?

Сутолов, нажимая на каблуки, сердито зашагал по комнате. С Кузьмой идти на окончательный разрыв — никак нельзя. Сдержаться тоже трудно. Тянут вишняковщину — договаривайся, терпи и выискивай пути поудобнее. А если нет таких удобных путей?! Все забиты камнями и уставлены белогвардейскими и петлюровскими рогатинами! Рассердившись, Сутолов все больше забывал, с чего все началось, и уже не помнил о Катерине. Он думал о себе и о своей правоте, о том, что ему виднее, как лучше и способнее вести бой за революцию. Все остальное — вздор.

Убедить Кузьму трудно.

— Если помешаешь, я к шахтерам пойду, — сказал Кузьма угрожающе.

— А они чего ж, против меня выскажутся? — вспыхнул Сутолов, но сразу же замолчал.

Ему вспомнилось, как Трифелов поучал его в истории с Вишняковым: «Всем ты подходишь для революционного бойца, и твердость у тебя есть, и непримиримость, и жизни тебе своей не жалко для дела революции, только забываешь, что мы не сами по себе, мы — трудового народа сердце». А вдруг шахтеры ему скажут то же самое?

— Договаривайся с Сомовым, как знаешь, — обиженно произнес Сутолов. — Только знай, что измены я не потерплю! Сам погибну, а на измену не соглашусь!

Сомов возвращался в Сапетино тем же путем — через Чернухино. Тянул он за собой сани с корзинкой извести, нужной ему для дела. Так было безопаснее, так его могли пропустить казачьи патрули. Как будто и ни к чему ему было отправляться в этот опасный путь. Жалко стало арестованной Черенковым бабы. Да и петлюровец дал красненькую — тоже беспокоится.

Когда Сомов подходил к Сапетину, была уже ночь. Небо все такое же чернильно-темное. На въездной дороге тихо, как всегда. О необычности сапетинской жизни говорили только освещенные окна дома управляющего и пугливый собачий лай. Шатаются от дома к дому казаки. Им невесело стоять на постое. Играют, наверное, в карты или пьянствуют. Дурное время дурно и проводится.

Пройдя боковой улицей, дальней от управленческого дома, он втащил сани во двор, а потом долго прислушивался и приглядывался, не караулит ли его кто в доме или возле сарая. Слава богу, никто, все тихо и спокойно.

Петлюровец явился вскоре после того, как скорняк условно пошумел пустым ведром во дворе. Пришел не один, а с усатым казаком. Петлюровец был под хмелем.

Карие глаза маслянисто блестели, ступал он по полу с заветной тяжестью и говорил отрывисто, с трудом подбирая слова. Но разума не терял: соблюдал осторожность в затеянном деле. Сомов заметил, что коней он поставил возле двора мордами на выезд, а перед казаком-конвоиром, который должен был вывести Катерину из сарая, заискивал, как перед самым важным начальником. Заметил Сомов и то, как он тайком кивнул ему головой, — подавал знак, что насчет обмена Катерины на сотника удалось поладить.

— Давай, давай, пан старшина, — говорил казаку петлюровец, — человек тут живет надежный и полезный, тепло людям шьет!

— Чего это ты меня старшиной? — переспросил казак. — Я ведь рядовой!

— Какой же ты рядовой, когда конь у тебя получше, чем у самого есаула!

— Так ведь это дело простое! Я всю жисть на конюшне, а он — по фронтам. Его глазок видит репицу, а мой — и то, что под ней. Мне труд невелик для себя коня выбрать! У тебя тож кони ничего.

— Хохлацкой армии!

— Тут армия ни при чем! Смальства, должно, тоже приучен! Обожди, откуда ты, говоришь, происходишь?

— Из города Киева, Косицкий моя фамилия.

— Скажи пожалуйста, монах, наверно, — засмеялся казак. — А я — Попов. Стал быть, монах и поп!

— Ну, я перед тобой пасую! Ты — донской, я — днепровский. А донские всегда были старше.

— Это ты верно говоришь, хоть тебе, должно быть, и обидно. По правде говоришь. Я люблю, чтоб было по правде. Скажем, вот эти большевики — откуда у них может появиться правда, если они супротив казаков идут? Казак завсегда был государев слуга. Кто-то на перинах с бабой спит, а казак в окопе шашку обминает. Да ежли б казака не было, нашей и мамки б не было!

Сомов отмалчивался. Он успел приметить, что усатый казак глуповат, и держался от него подальше. Сомов соображал, что будет. Значит, петлюровец явился с Поповым, чтоб тот вывел из сарая казаринскую бабу. А потом как пойдёт? Не приведи господи, если петлюровец укатит с ней, а о Сомове подумают, что он ему помогал…

— Видал вот кабатчика? — продолжал Попов. — Совсем не нужный человек. Казак ему последнее несет в кабак, а он, вша тифозная, и не подумает, что казак от хранцуза или всякого иного австрийца его защищает и поить его нужно бесплатно. Вот в чем штука! Я тебе скажу, есаул его обязательно шлепнет.

— Голова у тебя, пан старшина!

— Чего ты опять старшиной?

— Не могу иначе!

— Ну, валяй! Если б у меня нога не калечная, я б и до пана полковника дослужился. Отчаянный, страсть!

— Все это видят!

— А как же ж! Почитай, никто в нашей части не взял бы энту дьявольскую бабу. А я взял! Крестным знамением, туды ее мать, и пошла как миленькая!

— А ведь на допрос ее пора, пан старшина! — будто случайно напомнил Косицкий.

— Эт верно, что пора, — вздохнул Попов, не желая прекращать хорошо завязавшейся беседы. — Попадется такая сука — и води ее! Нога расходилась, как на оттепель… Ты чего ж, тут останешься или пойдешь допивать с есаулом?

— Сам не знаю, пан старшина. Тебя могу подвезти, если там ждут.

— Да кто там ждет! Насмалился он с тобой — до утра проспит. Гляди, к его бабе не подступай! Ревнив, гад, как я! Недавно вестового застрелил за то, что тот у нее обедал… Ежли что, — сказал он, тяжело поднимаясь, — дело молодое… тайком помани! Я смолчу. Могила!.. Так подвезешь? — скривился он от боли.

— Иначе быть не может, пан старшина!

— Чудные вы, хохлы! — помотал тяжелой головой Попов. — Будто и спокойно с вами, а все ж не наши люди… — Он пошел к двери, хромая и горбясь. — Наши по этой причине бьют ваших на вывозе. Вывоз знаешь? На мельнице или на ярмонке… А ежли пожелаешь, — повернулся он, подмаргивая, — можно и ту, что в сарае. Она теперь посмирнела — дьявольскую силу подломали на допросах… Только в другом изъян: на перине не повернется, как надо. — Он хрипло и дурно засмеялся.

— Довезу, пан старшина, а там видно будет, — мрачно опустил брови Косицкий.

— Хитер ты, видать!

— Чего это — хитер?

— Ни от чего не отказываешься!

Он пошел вперед, лихо толкнул дверь.

Сомов успел шепнуть петлюровцу:

— Меня не вмешивай, мне тут жить… Я передам известие, что сделано по уговору…

Косицкий сунул ему из-за спины красненькую.

— Живи, как жил!..

Дрожа от страха, Сомов выглядывал из двери, ожидая, как все устроится. Казак долго возился с запором. Потом чиркал спичкой, выводя арестованную. Косицкий поддержал ее, когда она споткнулась и чуть было не упала. Издали, в синем ночном тумане, они походили на людей, вернувшихся из гостей. Звезды россыпью держались над ними. Так и казалось, что усатый казак с пьяной удали заорет песню. И ничего далее не будет.