Альфред Аменда - Аппассионата. Бетховен

— Благодарю.

— Все в один голос говорят, что внезапно объявился замечательнейший композитор Европы. Кстати, а почему вы так долго нигде не появлялись? Болели чем-нибудь?

— Не я. Болели мои сапоги, я был вынужден отнести их сапожнику, а других у меня нет.

— У знаменитейшего европейского композитора нет второй пары обуви? — Шпор недоверчиво покачал головой. — Вы, наверное, шутите?

«Венская газета» писала: «Поразительная по своей мощи композиция Бетховена в сочетании с его дирижёрским искусством довели публику до исступления. Шквалом аплодисментов завершился концерт, не только принёсший славу отечеству, но и облегчивший страдания тех, кто получил увечье на службе ему. И не зря в нём приняли участие лучшие музыканты столицы». «Лейпцигским быкам» оставалось лишь скрежетать зубами, когда Бетховена за его батальную пьесу провозгласили «генералиссимусом музыки».

Оркестр медиков исполнял долго и упорно замалчиваемую увертюру к «Эгмонту», и даже правоведы согласились играть сочинения Бетховена в университете. В свою очередь, Мельцель навёл издательство «Артария» на мысль выпускать гравюры с изображением Бетховена, которые теперь красовались чуть ли не во всех витринах. Ему самому лучше было вообще не показываться на улице, так как вокруг тут же начинали толкать друг друга локтями в бок и с придыханием произносить: «Бетховен! Вон идёт Бетховен!»

— Очень холодно. — Мельцель протянул озябшие руки к огню, — и всё равно в воздухе пахнет весной. Я вас вот о чём хочу спросить, господин ван Бетховен... Какой зал мы выберем для следующего концерта?

— А разве университет нам отказал?

— Глупости. Для Бетховена нынче везде открыты двери, но университетский зал слишком маленький. Худо-бедно подошёл бы танцевальный зал.

— Но ведь он вмещает...

— Совершенно верно, от пяти до шести тысяч человек. Но тут есть некоторые условия. Треть доходов забирает в пользу театра его интендант граф Палфи, а пятую их часть придётся раздать... каторжникам.

— Кому? — яростно рявкнул Бетховен. — Я собирался исполнить также Восьмую симфонию, а тут... Отдать пятую часть дохода каторжникам! Истинный творец до такого никогда не унизится!

— Меттерних умён и прозорлив, — жёстко проговорил Мельцель. — Целая армия шпиков занята тем, что пополняет каторжные тюрьмы. Скоро их будет уже не хватать. Попридержите лучше язык, господин ван Бетховен, и пореже высказывайте свои политические взгляды, особенно после моего отъезда в Мюнхен. Пангармоникон уже на пути туда. Я надеюсь в июне — июле вернуться в Вену.

— Полагаете, что победители соберутся на свой конгресс именно здесь?

— Их посланцы уже в городе.

14 марта 1814 года император всероссийский Александр I во главе союзных войск торжественно вступил в Париж. Через месяц Наполеон отрёкся от престола в Фонтенбло и был выслан на остров Эльба.

Интенданты венских театров ломали голову, не зная, как отметить столь выдающееся событие. Но они твёрдо знали, что появление на афишах имени Бетховена означало полные залы, а значит, и отличные сборы.

Трое роскошно одетых господ поднялись по скрипучей лестнице, и один из них постучал в дверь со скромной табличкой «Бетховен».

Изнутри послышался женский голос:

— Входите, не заперто.

Все трое дружно поклонились сидевшей в кресле даме в обшитом траурным крепом платье. Бетховен стоял к ним спиной, вертя в пальцах отделанную серебром пенковую трубку. Он несколько раз щёлкнул крышкой и, словно сквозь засевший в горле ком, хрипло спросил:

— Когда это произошло?

— Двенадцатого апреля, а пятнадцатого Карл скончался. Его последними словами были: «Передай Людвигу после моей смерти эту пенковую трубку. Она столько раз утешала меня. Людвиг всё поймёт...»

— Он прав, — тяжело кивнул Бетховен. — Я понимаю смысл этого подарка как призыв к примирению. Карл в общем-то всегда был мне добрым другом, остальное не важно.

Бетховен зашёл в другую комнату, осторожно положил трубку на рояль и, вернувшись, срывающимся от гнева голосом выкрикнул в лицо посетителям:

— Что вам нужно?

— Мы певцы... — робко начал один из них.

— Говорите громче, — поспешила напомнить княгиня Лихновски.

— Мы певцы, господин ван Бетховен. Меня зовут Зааль, а это мои коллеги Фогель и Вейнмюллер.

— Да, правильно, я узнал вас. Вы из Венского театра. Так...

— В свой бенефис мы хотели бы исполнить вашего «Фиделио».

— Моего?.. — От удивления Бетховен даже приложил ладонь к уху.

— Да, именно вашу великолепную оперу «Фиделио».

— А как же граф Палфи?

— Он согласен.

— Когда же бенефис?

— В конце мая. Что прикажете передать графу Палфи?

— Мой отказ. — Он резко повернулся и скрестил на груди дрожащие руки.

— Уходите, — хрипловатым, надтреснутым от волнения голосом тихо сказала княгиня Лихновски. — Я потом похлопочу за вас.

— Премного благодарны, ваше сиятельство.

— Хорошо, очень хорошо, что вы отослали их. — После нескольких минут молчания Бетховен резко повернулся и подчёркнуто гордо и высокомерно произнёс: — Подумать только, оказывается, «Фиделио» — великолепная опера. Давно ли? Даже не помню, сохранил ли я её партитуру. Прошло столько времени, а при моих вечных переездах... — Он открыл секретер и вынул связку нот. — Вроде бы сохранилась, только пожелтела... Мария Кристина, вы только посмотрите! Партитуру обгрызли мыши. Хоть им мой «Фиделио» доставил удовольствие... Нет, один раз эта опера провалилась и пусть теперь покоится на дне секретера.

— Где ваша табакерка, Людвиг?

— Да где-то на подоконнике, — он небрежно махнул рукой. — Там рядом и кресало лежит.

Она набила трубку и чиркнула огнивом.

— Покурите, и тогда мир предстанет перед вами совсем в ином свете. Так когда-то сказал мне Карл.

Бетховен с шумом затянулся дымом крепкого морского табака, а княгиня заинтересованно и как-то устало сказала:

— Мой вам совет: освободите «Фиделио» из заточения.

— Нет.

— Но поймите, Людвиг, в конце апреля вы сами признаете правоту моих слов, но будет поздно. Вы же начнёте рвать на себе волосы.

— Карл был прав. — Он уставился мутными, слезящимися глазами на её переносицу и воинственно вскинул подбородок. — Табак кружит голову, и мир словно растворился в тумане.

— А что на вашем месте ответил бы Карл, если бы ему вдруг предложили поставить «Фиделио»? — осторожно осведомилась княгиня.

— О, женщины, имя вам — коварство! — Бетховен в наигранном ужасе вскинул руки. — Несколько мест в опере нуждаются в серьёзной переработке. Когда свежим глазом видишь, что там далеко не всё совершенно, есть шероховатости. Но на одном я буду стоять твёрдо: третья часть «Увертюры Леоноры» никогда не будет больше исполняться. Боюсь, её могут испортить, а она мне слишком дорога.