Игорь Ефимов - Бунт континента

Жене он регулярно писал во время всего двадцатидневного марша от Вест-Пойнта до Вильямсбурга. Но этот марш был окружен такой секретно-стью, что ему нельзя было даже называть города, через которые они проходили. Было использовано множество хитростей, чтобы оставить британцев в уверенности, будто объектом атаки будет Нью-Йорк. Для этой цели на западном берегу Гудзона выстроили большой палаточный лагерь. Множество подвод въезжало в него ежедневно с разных сторон с грузами и выезжало опустевшими. По реке доставлялись понтоны и барки, необходимые для переправы. Из донесений лазутчиков, из перехваченных писем, из показаний предателя Арнольда генерал Клинтон знал, что Вашингтон много лет лелеял мечту отбить Нью-Йорк, отомстить за свои поражения летом и осенью 1776 года. Укрепление фортификаций и усиление гарнизона этого города британцы считали своей главной задачей.

Внезапность удара — вот что было до сих пор ключом ко всем победам американцев. Но одно дело — провести под покровом ночи и зимнего шторма отряд в две тысячи человек и внезапно ударить по Трентону. Другое — тайно перебросить десятитысячную армию на расстояние не восемь миль, а четыреста! Целью похода было поймать армию врага, неосторожно загнавшего себя в ловушку на полуострове между устьями двух вирджинских рек: Джеймс и Йорк. Многим это казалось невыполнимым в начале пути. А когда чудо случилось, когда все части гигантского маневра сошлись одна с другой и армия генерала Корнваллиса оказалась заперта в Йорктауне, мысль о руке Провидения стала всплывать в сознании участников похода как единственное возможное объяснение.

Конечно, благодарные американцы не забывали о том, что Провидение на этот раз включило в свои непредсказуемые замыслы огромный французский флот. Двадцать девять линейных кораблей, вооруженных сотнями орудий и имеющих три тысячи солдат на борту, приплыли из Вест-Индских островов под командой адмирала де Грасса, вошли в Чесапикский залив и отрезали осажденных британцев от возможной помощи с моря. Правда, этот флот должен был вернуться на острова не позднее конца октября. Осаждающим следовало спешить.

Гамильтон зажег свечу, подвинул чернильницу, крупно вывел на первой строке «Дорогая Элайза!». В письмах, отправленных ей с дороги, он писал о том, что ее любовь стала для него главной пищей души, что он дорожит ею, как скупец может дорожить спрятанным сокровищем. «Каждый прошедший день убеждает меня в том, что мне следует оставить служение стране и посвятить себя целиком тебе. Пусть другие жертвуют своим временем и покоем в погоне за властью и славой».

Выводя на бумаге эти слова, он был абсолютно правдив, ибо в момент писания они точно выражали то, что он чувствовал к жене. А если бы кто-то напомнил ему, как все предыдущие месяцы он упрашивал Вашингтона дать ему роль в командовании боевыми частями, он не смутился бы таким явным противоречием. К своим двадцати шести годам он достаточно изучил себя и решил смириться с тем, что он — человек порывов. Хватит ему стыдиться тех моментов, когда порывы сталкивались друг с другом и навлекали на него упреки в непоследовательности.

Голова Габриэля Редвуда просунулась во входную щель палатки.

— Сэр, тут один джентльмен просит разрешения поговорить с вами.

— Он назвал свое имя?

— Да. Это пасынок главнокомандующего, мистер Джон Кустис.

— О, конечно, проси!

Гамильтон встал из-за стола, встретил позднего посетителя у входа, приветливо пожал руку. Он знал, что Вашингтон во время остановки в Маунт-Верноне наконец уступил просьбам Джеки, взял его в действующую армию. Однако только на роль своего личного адъютанта.

— Очень рад вашему визиту. Жалею, что нам не довелось ближе познакомиться раньше. Мы с вами, кажется, ровесники? Среди моих друзей есть выходцы из Массачусетса, Нью-Йорка, Южной Каролины, даже из Франции и Германии, но до сих пор ни одного вирджинца. Мне всегда было интересно узнать, какие переживания, какой опыт выпадает на долю человека, родившегося и росшего в этом красочном и своеобразном крае.

— Мы ровесники, да. Но вы уже полковник, а мне только-только удалось добиться у генерала Вашингтона разрешения вступить в армию.

— Вас привлекает военная служба?

— По крайней мере у меня есть надежда, что это дело мне по плечу. Оружием я владею с юности, хорошо ориентируюсь в горах и лесах, на лошади могу проехать хоть восемь часов, хоть больше. Не знаю, сумею ли я командовать солдатами, вести их в бой. Но ведь узнать это можно только на опыте.

— Сознаюсь вам, мои первые попытки в этом деле были обескураживающими. Мне казалось, что все рекруты, присылаемые на мою батарею во время боев за Нью-Йорк, должны были быть пламенными американскими патриотами, которые только и рвуться в бой. Каждый случай дезертирства, пьянства, воровства, неподчинения изумлял меня как нечто противоестественное, вгонял в растерянность.

— Сколько помню себя в своих отношениях с генералом Вашингтоном, я был для него предметом огорчений и разочарования. В колледже удержаться на сумел, ехать на учебу за границу отказался, потому что рано влюбился и хотел жениться. Когда все видные вирджинцы ушли на войну, меня избрали депутатом в штатную ассамблею, но и там я ничем не проявил себя. После смерти моей сестры Патси я остался единственным выжившим ребенком у моей матери. Вы можете себе представить, какими глазами она смотрела на своего мужа каждый раз, когда речь заходила о моем вступлении в военную службу.

— Удалось ли вам по крайней мере соединиться со своей возлюбленной?

— О, да! Обеспечить своих родителей внуками — это единственное, в чем я преуспел. Моя жена рожала уже семь раз, и четверо детей выжили и растут здоровенькими. На пути сюда, во время остановки в Маунт-Верноне, мой отчим увидел их впервые, и радости его не было границ.

— Я пытаюсь представить себе генерала Вашингтона играющим с внуками, но у меня не получается.

— Это случается нечасто, но иногда невозмутимость и самообладание изменяют ему. Видели бы вы его ликование месяц назад, когда пришло известие о том, что эскадра адмирала де Грасса вошла в Чесапикский залив. Он скакал по доскам причала, размахивал руками, в одной — сорванная шляпа, в другой — белый платок, и вопил только одно слово: «Де Грасс! Де Грасс!»

Гамильтон, откинувшись на спинку стула, начал смеяться и недоверчиво качать головой. Потом посерьезнел и вгляделся в лицо гостя.

— Мистер Кустис, я догадываюсь, что у вас были причины нанести мне поздний визит. Если вы имеете какую-то просьбу, не стесняйтесь высказать ее. Я постараюсь во всем пойти вам навстречу.

— Да, просьба есть... Для меня — очень важная... Догадываюсь, что вам будет нелегко выполнить ее... И все же...