Любовь Овсянникова - Птаха над гнездом Том 1. Дарители жизни

Когда Петр оказался в кабинете немца, отвечающего за вербовку будущих агентов влияния, его начали заставлять писать соответствующее заявление.

— Не буду я ничего писать, — разобравшись в ситуации, заупрямился юнец.

В ответ на это его молча и по-деловому избили, потом встряхнули, посадили на стул, дали воды и продолжили беседу. Переводчик не понадобился — те, кто работал на местах с подневольным населением, за три года неплохо освоили русский язык.

— Тебе еще бить? — спросил немец.

— Не надо, — честно ответил строптивец.

— Тогда пиши.

— Не буду. Я не хочу на вас работать.

— Почему?

— А я болтливый и не смогу хранить тайну.

Немец озадачено почесал переносицу и заглянул в бумажку, что лежала у него на столе. Скорее всего, это был список расстрелянных, составленный по факту случившегося. В том списке Евлампия Пантелеевна значиться не могла, так как она погибла не на расстреле, а дома, так сказать, в порядке частной инициативы, о чем вообще мало кто знал.

— Ты есть сын Бараненко Яков?

— Ага, — притворно зевнул Петр Яковлевич. — Он самый сын.

— Вот мы твой папа бах-бах, да?

— И что? — парень с холодной открытостью посмотрел на врага.

— Не напишешь — будем мама бах-бах.

Петр Яковлевич на минуту замолк, словно задумался, а на самом деле, чтобы угомонить закипевшие в нем негодование и отвращение, чтобы не выдать фашисту свои болевые точки. Немцу показалось, что этого русского упрямца охватило сомнение, что сейчас он подумает и даст согласие на сотрудничество. И вдруг в ответ прозвучало совсем неожиданное:

— А, валяйте… — Петр Яковлевич даже вяло махнул рукой, потом указательным пальцем нацелился на немца и с улыбкой добавил: — Бах-бах!

Немец икнул, словно удавился глотком воздуха, и вопросительно посмотрел в угол, где стоял полицай, доставивший парня в комендатуру.

— У него больной голова? — спросил у полицая, брезгливо покривившись.

Полицай пожал плечами, дескать, он тут ни при чем.

— Чего же вы хотите? Повредился, — печально произнес он.

— Пошел вон, русишн швайн! — заорал немец на Петра, выпучив глаза. — Штебн, вайпа {46} 46 Сдохни, гадюка… …

После этого Петр Яковлевич из огня попал в полымя — его перекинули в списки на отправку в Германию, полагая, что там больная голова помехой не будет.

Дома, рассказывая Прасковье Яковлевне о том, какой разговор у него получился в управе, он искоса поглядывал на брата. Что могла сказать Прасковья Яковлевна? Она просто выслушала и промолчала. Но промолчал и Алексей. И тогда Петр Яковлевич, оставшись с ним наедине, решил выяснить, почему это его не вызывали в комендатуру, ведь он на год старше.

— Наверное, они отбирают здоровых, — неуверенно ответил Алексей. — А у меня же нога…

— Что-то ты темнишь, браток, — серьезно насторожился Петр Яковлевич. — И с расстрела тебя отпустили, и тут не трогают… Странно это.

— Чего ты пристал ко мне с расстрелом? — обиделся Алексей. — Там за меня наш постоялец поручился.

Он так убежденно это сказал, что и сам удивился. Отныне при любом упоминании о расстреле, он будет говорить, что спасся милостью немецкого врача, который лечил его ногу от перелома. В некотором смысле это было правдой и воспринималось людьми с пониманием.

Алексей радовался, что даже родной брат не заметил, как изворотливо он избегает встреч с полицаями.

А что Алексею оставалось делать, стоя в котловане под прицелом немецких пулеметов? Надо было думать не о себе, а о том, как спасти отцу последний миг жизни. Надо было постараться и что-то сделать, чтобы отец ушел в бессмертие не с огорченной, а со счастливой или хотя бы успокоенной душой.

На краю гибели мальчишка вынужденно, по примеру героев из древних легенд, превозмогал себя. Конечно, он не понимал величия и мужественности своего поступка, ибо действовал безотчетно, руководимый впитавшейся в кровь православной моралью. Он как умел, так и выполнял свой сыновний долг.

Объявление о согласии работать на великий Рейх, конечно же, с его стороны было всего лишь уловкой. Его предательство с самого начала задумывалось как фальшивка, и отец, скорее всего, догадался об этом. Не мог не догадаться, зная своего смышленого ребенка. А тот рассчитал, что этот маневр лично ему спасет жизнь и позволит отцу уйти в бессмертие с чувством победы, одержанной над обстоятельствами.

После расстрела Алексей сознал, что совершил и чем должен будет расплачиваться за обещание честно работать на Третий рейх, к каким ухищрениям должен будет прибегать, чтобы обелить себя перед своей совестью. Но с этим он справится! Главное, что он выполнил последнюю волю отца. Надо было видеть страдания Якова Алексеевича, мольбы и отчаянный порыв вынести свое дитя из этого ада, в котором он сам очутился, чтобы понять великую истину: принимать смерть от врагов на глазах отца нельзя, это непростительная жестокость. Смерть на глазах отца погубила бы обе их души: отцу она отравила бы вечную жизнь непереносимыми муками, а самому Алексею, как виновнику мук, принесла бы вечное раскаяние за них.

Немцы убили плоть отца, — размышлял Алексей, — но он, сын, спас душу отца и навсегда поселил в ней уверенное спокойствие за детей. Он успел рассказать отцу, что Прасковье ничего не грозит, что Петр убежал и спасся... Затем ему самому надо было спастись и в последний момент избавить душу отца от огорчения и безысходности, чтобы осталась она в радости, что все дети выжили, и в таком состоянии ушла туда, где ее уже ничто не потревожит и не изменит.

Со сложной задачей, касающейся отца, Алексей справился. Теперь предстояло подумать о себе и как следует покрутиться, чтобы на самом деле не стать предателем. «Отец верил в меня, — твердил себе Алексей. — Он знал, что я и эту проблему одолею!»

Образ отца неотступно стоял перед мальчишкой, словно тот еще что-то хотел сказать ему, еще от чего-то уберечь. Алексей долго думал об этом, сопоставлял, вспоминал, наконец, сообразил, что делать.

Благо, наступало лето.

Он выбрал удобную минуту, отвел Прасковью Яковлевну в сторону от ребенка, который постоянно требовал внимания, и поведал, как получилось, что он дал обещание работать на врага. Он понимал, что именно этот эпизод ей может передать Борис Павлович, который при этом присутствовал. Но Борис Павлович не видел умоляющего взгляда Якова Алексеевича, не слышал его призыва, просьбы, наказа спасаться, а без рассказа об этом все остальное теряло истинность.

Сейчас Алексей обрисовал Прасковье Яковлевне все, как было: последние минуты жизни отца, последние его слова, последнюю просьбу и невозможность не внять ей, — и сестра все поняла.