Любовь Овсянникова - Птаха над гнездом Том 1. Дарители жизни

— Что же делать, Леня? — спросила беспомощно.

— Беда в том, что я не знаю их дальнейших действий, — Алексей Яковлевич имел в виду немцев. — Понимаю только одно, что мои слова — пустой звук. Должен быть документ. Понимаешь?

— Нет...

— Мне надо скрываться от немцев, пока они не уйдут. Они не должны меня найти. Тогда документа не будет.

— А нас они не убьют?

— Паша, — Алексей ласково взял сестру за руку. — Ну за что вас убивать? Во-первых, убивают каратели, а они уже уехали отсюда. Во-вторых, вы немцам ничего не обещали.

— Так и папаша ничего не обещал, а видишь...

— Нет, не то ты говоришь. У немцев была запланирована карательная акция, и они ее провели. А кого дома не застали или кто убежал, тем ничего не было. Их не искали и их семьям не мстили. Разве не так?

— Так. Ну и что ты предпримешь?

— Еще не знаю. Может, на хутора подамся, у старушек пересижу. А ты всем говори, что не знаешь, где я. Мол, просто ушел из дому.

Как-то вечером Алексей гулял с Марией вдали от села, и она опять вспомнила о расстреле, рассказала, как уводили из дома брата Василия. Как будто между прочим Алексей заметил тогда, что все беды проистекают от офицера «Абвера», который засел в славгородской комендатуре и из-за которого нельзя чувствовать себя в безопасности. Когда только он уберется отсюда?!

С некоторых пор шустрый пацан вычислил, кто шепнул распорядителю расстрела распоряжение о нем, по чьему приказу его за ухо вытащили из смертельного котлована, что за сила стоит за его спасением, и понял, что эта сила не оставит его в покое, ибо он — ее должник. Но кому об этом скажешь? Кому пожалуешься? Надо было самому выбираться из этой ситуации.

— А какой он из себя?

— Если б знать... — Алексей задумался, вспоминая того, кто заступился за него перед главным карателем. Но вид прошептавшего магические слова офицера расплывался. Он не мог его описать. — Предполагаю, он ни во что не вмешивается, сидит тихо... Только беседует с нашими людьми, больше с молодежью, с детьми. А может, я ошибаюсь.

— Наверное, не ошибаешься, — задумчиво сказала Маша, жуя соломину. Они с Алексеем спрятались в стог соломы, и смотрели на просыпающиеся звезды. — Какой-то немец уже вызывал Ваську...

— Правда? — оживился Алексей. — Чего он хотел?

— Не знаю, — Маша сдвинула плечом. — Васька говорил, что вроде там и другие пацаны крутились.

Алексей сдержал учащенное биение сердца и не стал расспрашивать дальше.

— Да, наверное, это тот самый офицер и есть.

— Я через мать могу узнать, когда он уедет, — вдруг сказала Маша. — Уж что-что, а то, что кабинет опустеет или поменял хозяина, она легко заметит.

— Да-а, — закладывая руки за голову, сказал мальчишка притворно безразличным тоном. — Это было бы хорошо...

— Короче, у нас с тобой секретный заговор получился, — пошутила Маша, но Алексей перевел ее внимание на другое:

— Ты стала моей женой, и это самый лучший заговор. Остальное — болтовня.

Конечно, ни на какие хутора Алесей не пошел, а жил в скирдах или в посадках, как когда-то его отец. Попробуй найти его там! Он дважды не ночевал на одном месте. Иногда внезапно появлялся дома, держа ушки на макушке, брал еду, менял одежду. Иногда на ночь забирал с собой Машу, и она совсем не догадывалась, что фактически ее возлюбленный находится в бегах от власти. Впрочем, его домашние, конечно кроме сестры, тоже не понимали, что он скрывается от полицаев, и полагали, что все дело в медовом месяце с девушкой.

Несколько раз к ним приходили посыльные из комендатуры, но Алексея не заставали. Потом были и полицаи... Со всеми разговор получался одинаковый.

— Он же у нас это... страдает болезнью, во сне ходит по крышам, — простодушно поясняла им Прасковья Яковлевна. — А после расстрела совсем от дома отбился.

Местные люди старшего поколения знали, что, в самом деле, Яков Алексеевич был лунатиком. Выходит, и сыну болезнь передалась... Выслушивая объяснения, полицаи кивали головами, вздыхали и что-то бормотали про себя.

— Раньше не замечалось такого, а теперь... прямо беда, — жаловалась дальше Прасковья Яковлевна. — Видимо, переживания повлияли.

— Ну, Бог милостив, — шептали удрученные пособники врага и крестились перед уходом.

Так продолжалось до тех пор, пока в управе не возник приблизительно такой разговор:

— Варум {47} 47 Почему. моя не встречаль Алексея Бараненко? — спросил подчиненных вербовщик из «Абвера», который, в самом деле, прибыл в Славгород для работы с подростками. Это по его приказу детей сгоняли на казнь в качестве зрителей. Он лично присутствовал тогда среди карателей и хорошо запомнил бойкого паренька, которого «лечил немецкий доктор». Все у него были на заметке. — Он что, не ловим?

— Да толку его ловить! — сказал кто-то из присутствующих полицаев. — Он лунатик. Бродит где-то по ночам. Домашние уже махнули на него рукой. Свихнулся.

Офицер поднял вверх палец, поводил им из стороны в сторону:

— О, найн, найн! Петр с болным головом, и эта опять? Так никс не будит!

— Бывает, господин офицер, — возразили сомневающемуся абверовцу: — У него и отец был лунатиком. Наверное, и дед. У них даже фамилия такая — от слова «баран». Что же вы хотите?

— Что ест баран? Барон, виконт?

— Не-е! Муфлон это, если сказать по-вашему. Или этот...

— О, я-я... Это не нада! — и абверовец вычеркнул Алексея из своего списка.

Годы спустя об этом эпизоде поведал Прасковье Яковлевне бывший полицай Иван Алексеевич, ее дядя, который присутствовал на том заседании у абверовца.

— Дело прошлое, — хвалился он, — но это именно я «отмазал» племянника Алексея от вербовки в «Абвер».

— Спасибо, дядя Ваня, — механически произнесла слушательница.

— Зла я никому не делал, — рассуждал дальше тот, — но и за добро ответственности не брал. А тут само так получилось, спас я парнишку. Может, за это Бог и помиловал меня...

Этот откровенный разговор возник по семейному поводу — его участники стояли тогда на похоронах Семена Алексеевича, еще одного дяди Прасковьи Яковлевны. Как будто хороший разговор, человеческий. Но тут же он был испорчен безотчетным замечанием бывшего полицая:

— Не будь у моего брата Якова лунатизма, так его старший сынок сейчас по ночам матюки писал бы на заборах, а не сидел в начальницком кресле на Камчатке, — после этого Прасковья Яковлевна отошла от рассказчика под предлогом прощания с покойником и больше с ним никогда не виделась.

Ах, какая зависть говорила в этом человеке! И вызвана она была тем, что в 1943-м году юный Алексей сумел сам увернуться от вербовки, а впоследствии сумел стать человеком, которому Родина доверила важный государственный пост. Иван Алексеевич, отказавшийся спасать от расстрела отца и брата, явно тосковал теперь по несовершенному добру, поэтому старался приписать себе хоть какое-то благодеяние. Конечно, такой разговор в кабинете абверовца, скорее всего, имел место, придумать его бывший полицай не мог по скудоумию, но сказал за Алексея веское слово явно не он. Куда уж ему было умничать да острить перед немцем — с его трусостью!