Любовь Овсянникова - Птаха над гнездом Том 1. Дарители жизни

Распуская перья перед племянницей, этот «герой» даже не сообразил, что глумится над общими родственниками. Но для нас в сказанной им фразе главное другое — она позволяет убедиться, какой низостью заставляли немцы заниматься тех, кто в подростковом возрасте согласился работать на Третий рейх.

Но вернемся в весну-лето 1943 года. Тогда Алексей рано радовался, что улизнул от абверовца, который так и отбыл из Славгорода без его заявления. Беды, насылаемые фашистами на советских людей, еще не кончились. Знать об этом юноша не мог, даже не смог это предвидеть своим тонким чутьем из-за отсутствия житейского опыта... И попал на ново-ордынскую каторгу, как кур в ощип.

Петр попал в первую партию угоняемых. Кажется, его фамилию в эти списки вписали с особым злорадством, помня, как ловко он отвертелся от вербовки.

Готовили его в дорогу Прасковья и Борис, стараясь ничего не упустить из того, что может понадобиться. Прасковья Яковлевна, прежде всего, заботилась о пропитании. Она напекла Петру молочных коржиков {48} 48 Так они называли нехитрые домашние прянички из песочного теста. и вергунов {49} 49 Вергуны также называют хворостом. , сварила вкрутую пару яиц, картошки в кожушках, даже достала кусочек сала. Ну и из одежды самое необходимое подобрала. А Борис, побывавший на фронте, первым делом собрал Петру аптечку, какую смог с учетом того, что в их доме все-таки жил врач, хоть и немецкий.

Правда, узнав, сколько беды пришло в этот дом после расстрела, тот врач, никак не связанный с карательной операцией, тем не менее стал избегать молодых хозяев, словно брал на себя часть вины за содеянное его соплеменниками, если немцам вообще были знакомы человеческие чувства. Или может, так у него проявлялась врачебная этика, ведь если брать по большому счету, то его профессия предусматривала совсем другие цели — сохранения жизни. Как-то, увидев во дворе Алексея, заскочившего домой за пропитанием, он вышел из дома и поманил его пальцем к себе.

— Как нам нога живет? — спросил, когда Алексей подошел к нему.

— Работает, — буркнул тот. — Спасибо.

— Моя не знала, что будет бах-бах... — опустив глаза, проговорил постоялец. — Моя бы предупредиль... — Алексей молчал в ответ, и немец продолжил: — Может моя помогайт свой пациента?

— Может, — сказал Алексей. — Нам лекарства нужны.

— Для партизан?

— Нет. В дорогу взять. Брата в Германию забирают.

— О, я, я! Моя понимайт. Моя даст много лекарства, — и постоялец вынес Алексею целый короб с солдатскими пакетами, объяснив, что для чего применяется.

Борис Павлович, меньше всех бывавший дома как до расстрела, так и после, с утра до ночи пропадавший на работе, мало знал вражеского постояльца, но тоже заметил изменения в его поведении, только интерпретировал их по-своему.

— Боится теперь нас немец, — рассматривая лекарства, говорил он, — как бы мы не стали мстить ему за погибших родителей. Ичь, расщедрился! Но с худой овцы хоть шерсти клок...

С этим печальным скарбом Петра провожали в чужие края.

На перроне каждого пленника неласковой судьбы окружали родственники, порой многочисленные. А возле Петра стояла только сестра Прасковья с мужем. Дома осталась бабушка Ефросиния с маленькой Шурой и Алексей. Это была вся их теперешняя семья. Чувство сиротства, бесприютности, усиленное этим расставанием, гнуло к земле плечи угоняемых в рабство людей, впрочем, как и остающихся дома.

Петр не был затурканным двоечником, много читал, много знал, и изначально прекрасно представлял себе, что на чужой земле его не ждут пряники. Он понимал, как опасно и гадко быть подневольным работником, бесправным, силой и угрозами принуждаемым к труду. В свое время В. И. Ленин писал, что нет ничего омерзительнее, чем, будучи рабом, не сознавать своего рабского положения. Так вот Петр случившееся с ним осознавал. Чего в нем не было, так это примирения со своим положением, не было молчаливого его приятия.

Правда, примирение и сопротивление он понимал по-своему, что впоследствии и обусловило отличие его судьбы от судьбы брата Лени, но это случилось и выяснилось позже.

Немцы барражировали между провожающими с видом всезнающих воронов, иногда перекаркивающихся между собой, но не вмешивающихся ни в чьи в дела. Так продолжалось до появления железнодорожного сигнала об отходе эшелона. Тогда и вороны в немецких военных мундирах зашевелились, приказали отбывающим садиться в поезд. Сразу, словно из-под земли, возникли конвоиры и начали каждого пленника подталкивать к ступеням вагона. Те, передергивая заплечные котомки, неохотно отделялась от родных, ныряли в зев двери и скоро возникали в рамках окон. Множественными очагами в толпе провожающих взорвались крики и плач, мелкими раскатами грома рассыпались последние напутствия и даже слова прощания. Когда идет война и ты не знаешь, куда она тебя закинет, то разлука с неопределенным сроком сильно попахивает вечностью.

С Алексеем Петр попрощался еще дома.

— Не знаю, что тебя ждет, — говорил ему Алексей. — Так ты уж береги себя там, не лезь на рожон, постарайся вернуться живым.

— И ты, братик, — обнимал Алексея чуть не плачущий Петр, — постарайся тут выжить.

Прасковья, провожая брата, плакала и говорила обнадеживающие слова.

— Петрусь, война скоро кончится. Наши уже близко. Они больше не отступят.

А Борис Павлович, уже имеющий опыт побегов, покашливая от волнения, пожимал Петру руку и повторял с неприкрытым значением:

— Действуй там по обстановке. Только сначала семь раз отмерь.

Характерно, что и отбывающие и провожающие с абсолютной уверенностью знали, что их разлучают ненадолго. Это было настолько естественное знание, что над ним даже никто не задумывался. Так должно быть и так будет — потому что иначе быть не может! Та же мера веры и уверенности жила в их душах и в отношении победы — СССР должен избавиться от скверны и очистится, потому что это будет правильно.

Мгновения прощания еще долго будут помниться Петру, впервые заброшенному в большой мир. Будут мелькать перед его глазами лица Алексея, Прасковьи и Бориса. Всю дорогу Петр будет думать о них, оставшихся в большей опасности, чем та, что предстояла ему, — его-то везли на работу, где он нужен живыми. А другая часть семьи оставалась в оккупации, в окружении беснующихся палачей, расстреливающих советских людей в отместку за необходимость отступать. Лица родных, удаляющиеся и скрывающиеся от Петра за общей завесой невозвратных утрат, становились все более зыбкими, все более неуловимыми.

Зато в сознании яснее проступали их напутствия и звучали живыми голосами, навсегда запечатлеваясь в памяти. В них поразительно легко угадывались осторожность Алексея, оптимизм Прасковьи Яковлевны и упрямая непокорность Бориса Павловича, и Петр невольно размышлял о том, насколько слажено это сочетание. Осторожность, оптимизм и непокорность — эти слова стали девизом, которым он будет руководствоваться всю оставшуюся жизнь. Эти напутствия, эти простые слова не раз спасут его в опасных ситуациях и в немецкой неволе.