Доминго Сармьенто - Факундо

Из глубин Америки

бегут два потока:

жемчужная Парана

и перламутровый Уругвай.

Изумрудная пышность лесов

и цветущих долин

обрамляет зеркало вод.

И приветствуют их на пути

печальная индюшка,

пикафлор и щегол,

дрозд и голубь лесной.

Словно пред королями, пред ними

склоняются сейба и пальма,

и плывут по воде лепестки,

и пьянит аромат апельсина.

Они сливаются в Эль-Гуасу

и, смешав перламутр свой и жемчуг,

дальше несут свои воды

к морю до самой Ла-Платы.

Домингес [100] .

Это профессиональная поэзия, городская. Но есть и другая, эхо ко­торой разносится по одиноким полям,— поэзия народная, наивная, не­затейливая поэзия гаучо.

Наш народ музыкален. Это национальная особенность, признанная всеми. В Чили, например, когда узнают, что среди гостей в доме есть аргентинец, его сразу же приглашают к фортепиано или предлагают ему виуэлу [101], и, если он, извинившись, объясняет, что не умеет играть, все удивляются и не верят: ведь каждый аргентинец обязательно музы­кант. Увлечение музыкой связано с нашими обычаями. В самом деле: образованный молодой человек, горожанин, играет на фортепиано или флейте, на скрипке или гитаре, метисы почти исключительно посвяща­ют себя музыке, многие из них искусные композиторы и исполнители. Летними вечерами слышны нескончаемые звуки гитары у дверей ла­вок, а по ночам сон прерывают сладостные серенады и пение бродя­чих музыкантов.

У крестьян свои песни.

В северных селениях преобладает тристе [102] , песня протяжная, жа­лобная, из тех, что характерны, по утверждению Руссо [103], для примитивных народов, живущих в состоянии варварства.

Народная песня видалита [104] исполняется хором в сопровождении гитары и маленького тамбора; собирается толпа, и вот уже все громче и громче ритмы, все раздольнее звучит и ширится пение. Такое пение унаследовано от туземцев, я слышал его на индейском празднике в Копиапо [105], в сретение, на празднике Ла-Канделарии. Будучи религиоз­ным по своему происхождению, этот жанр, видимо, древний, старинный, и чилийские индейцы вряд ли могли перенять его от аргентинских испанцев. Видалита — народный размер, именно его используют, когда поют о каждодневных делах, о военных походах. Гаучо сам сочиняет стихи и поет их, положив на мелодию, которая подходит к данному случаю.

Итак, среди грубых национальных обычаев, украшая цивилизован­ную жизнь и служа источником возвышенных чувств, эти два вида ис­кусства почитаемы и любимы самим народом, который испытывает свою суровую музу в лирических и поэтических созданиях. Молодой Эчеверриа в 1840 году провел несколько месяцев в пампе, и слава о нем неслась по равнине, опережая его самого: гаучо встречали его с уваже­нием и любовью, и если вновь прибывший выказывал знаки пренебре­жения к чистоплюю , кто-нибудь шептал ему на ухо: «Это поэт», и враждебная предубежденность мгновенно пропадала, едва он слышал это столь высокое звание.

Известно, с другой стороны, что гитара — испанский народный музыкальный инструмент, что в Америке, и особенно в Буэнос-Айресе, до сих пор существует народный испанский тип — махо [106] . Его черты легко обнаружить и в городском компадрито [107], и в сельском гаучо. Испанская мелодия халео [108] живет в съелито [109] , при исполнении сьелито прищелкивают пальцами на манер кастаньет. Все движения ком­падрито обнаруживают в нем махо ; движение плеч, жесты, то, как си­дит на нем шляпа, манера сплевывать сквозь зубы — во всем виден подлинный андалусец.

Из самой сердцевины этих общих обычаев и вкусов произрастают особые черты, которые в один прекрасный день украсят и националь­ную драму, и романс и придадут им своеобразный колорит. Я же хочу отметить здесь лишь некоторые из них, те, что дополнят представле­ние об обычаях и позволят обрисовать вслед за тем особенности, при­чины и последствия гражданской войны.

СЛЕДОПЫТ

Самый удивительный, самый необыкновенный человек — это Рас­треадор-Следопыт. Все гаучо из глубинных областей умеют читать сле­ды. На обширных равнинах, где пересекаются идущие в самых разных направлениях дороги и тропы, а пастбища не имеют ограждений, необ­ходимо уметь обнаруживать нужный след среди тысячи и определять, как двигается животное: медленно или быстро, свободно или в узде, с грузом или без груза — это народная, домашняя наука. Как-то ока­зался я там, где сходилось множество дорог, ведущих в Буэнос-Айрес, пеон, сопровождавший меня, бросил привычный взгляд на землю: «Здесь прошла,— сказал он,— мулица вороной масти с белым, очень хо­рошая... а вот следы отряда дона Н. Сапаты... шли доброй рысью, в седле... прошли вчера...». Этот человек из Сьерра-де-Сан-Луис возвра­щался со скотом домой из Буэнос-Айреса, и минул уж год, как в по­следний раз видел он мулицу вороной масти с белым, следы ее зате­рялись среди других следов на тропе шириною более полуметра. Ка­жется невероятным, но в его умении нет ничего необыкновенного; причем, тот пеон был простой табунщик, а не профессиональный сле­допыт.

Следопыт — человек солидный, серьезный, его свидетельствам дове­ряют в нижних судебных инстанциях. Сознание своего дарования позволяет ему держаться строго, с загадочным достоинством. Все относятся к следопыту с почтением: бедный — поскольку тот может принести зло, оклеветав его или сделав на него донос; богатый — так как он может раз­облачить его делишки. Ночью случилась кража: едва обнаружив это, спешат найти след вора, а найдя, прикрывают его чем-нибудь, чтобы не выдуло ветром. Затем зовут следопыта, он смотрит на след и потом день за днем идет по следу, не приглядываясь к приметам на земле, словно его глаза ясно видят именно тот след, незаметный другим. Он идет и идет по улицам, проходит через сад, входит в дом и, указывая на находящего­ся там человека, хладнокровно говорит: «Вот он!» Преступление доказа­но, и редкий злоумышленник станет оспаривать это обвинение. Для него еще больше, чем для судьи, показание следопыта неоспоримо — а отри­цать очевидное нелепо. И потому он покорно подчиняется, понимая, что это перст судьбы. Я сам был знаком с Калибаром, который на протяже­нии сорока лет занимался в своей округе чтением следов. Сейчас ему лет восемьдесят, и, хотя годы согнули его, он держится солидно и сохраняет почтенный и полный достоинства вид. Когда Калибару говорят о его ле­гендарной славе, он отвечает: «Что я теперь стою, теперь работают дети». Дети — это его сыновья, которые прошли обучение в школе столь знаменитого учителя. Рассказывают, как однажды, когда он ездил в Буэнос- Айрес, у него украли парадное седло. Жена накрыла след вора корытом. Через два месяца Калибар вернулся, взглянул на след, уже стершийся и едва заметный для всех прочих,— и больше об этом не вспоминали. Спу­стя полтора года Калибар, идя однажды, опустив голову, по какой-то улице предместья, входит вдруг в один дом и видит на стене свое седло, от долгого пользования почерневшее и пришедшее в негодность. Два года спустя он нашел вора! В 1830 году осужденный на смертную казнь пре­ступник бежал из тюрьмы. Его поиски были поручены Калибару. Не­счастный беглец, предвидя, что поисками займется следопыт, принял все меры предосторожности, какие только мог подсказать ему образ грозящей виселицы. Напрасные усилия! Это лишь способствовало его гибели — если Калибар видел, что его репутация под угрозой, то оскорбленное са­молюбие заставляло его с удвоенным пылом браться за дело, и это уж наверняка губило человека, но подтверждало безупречную зоркость следо­пыта. Беглец использовал все особенности почвы, чтобы не оставить следов, целые кварталы шел на цыпочках, вдруг перепрыгивал через не­высокие изгороди, переходил через дорогу и возвращался назад — Кали­бар шел за ним, не теряя следа; и если вдруг на мгновенье упускал его, то, найдя, восклицал: «Так вон ты где!» Наконец он достиг протекающе­го по предместью ручья, по которому пошел несчастный, желая запутать своего преследователя... Напрасно! Калибар идет вдоль ручья спокойно, уверенно; вдруг останавливается, рассматривает траву и говорит: «Здесь он вышел, следов нет, но вот капли воды на траве». Подходит к вино­граднику, указывает на окружающую его изгородь и говорит: «Здесь». Отряд солдат, устав от поисков, уходит, потом возвращается. «Он не вы­ходил»,—не шелохнувшись, не двинувшись с места, твердит следопыт. И в самом деле, преступник прятался там и на другой день был казнен. В 1831 году политические заключенные одной тюрьмы готовили побег; все было подготовлено, предупреждены те, кто ждал их на свободе. Пе­ред побегом кто-то сказал: «А Калибар?» — «Верно! — воскликнули дру­гие, удрученные, объятые страхом.— Калибар!» Семьям арестованных удалось уговорить Калибара сказаться больным на четыре дня, начиная с момента побега, и все прошло без нежелательных осложнений.