Доминго Сармьенто - Факундо

Этот человек, живущий в разладе с обществом, преследуемый законом, этот дикарь с белой кожей по сути своей не более испорчен, чем жители селений. Отчаянный смельчак, вступающий в поединок с целым отрядом сельской полиции, не нанесет вреда беззащитному путнику. Злой гаучо вовсе не разбойник, не грабитель; нападение на мирных жителей не его цель, как воровство не было целью Чурриадора . Да, он крадет, но ведь это его профессия, его искусство, ибо крадет он лошадей. Как-то раз является злой гаучо в военный лагерь — командир просит достать коня такой-то масти и стати, с белой звездой на лопатке. Гаучо сосредоточивается, минуту размышляет и, помолчав немного, отвечает: «Такого коня сейчас нет». О чем же он думал? В тот миг в его памяти промелькнула тысяча поместий-эстансий [120], разбросанных по пампе, мысленным взором окинул он всех коней, какие только есть в провинции, с их мастью, цве­том, особыми отметинами, и убедился, что нет ни одного со звездой на лопатке: у одних звезда на лбу, у других — белое пятно на крупе. Уди­вительная память, не так ли? Ничуть! Наполеон знал по имени двести тысяч своих солдат и помнил все, что касалось каждого из них [121]. Если же не просят невозможного, тогда что ж — в назначенный день на назна­ченное место приведет он коня, какого у него просили, и даже если ему заплатят вперед, он все равно непременно придет на встречу. Как и иг­рок, он верен своему понятию о чести.

Иногда злой гаучо отправляется в просторы Кордовы, Санта-Фе. Тог­да можно видеть, как он скачет по пампе, гоня впереди себя табун лошадей: если кто-нибудь повстречается вдруг, то, не приближаясь, следует своей дорогой, если, конечно, тот не окликнет его.

ПЕВЕЦ

Здесь перед вами идеализация бурной, полной опасностей жизни, где идет борьба между цивилизацией и варварством. Гаучо-Певец [122]— тот же бард, песнопевец, трубадур средневековья, что действовал на таких же подмостках в самой гуще борьбы городов и обособленного феодально­го села, той жизни, что уходит, и той, что идет на смену. Певец скита­ется из одного селения в другое, «из хижины в сарай» [123], воспевая геро­ев пампы, преследуемых властями; он поет о горе матери, у которой во время недавнего набега индейцы похитили детей, о поражении и гибели отважного Рауча [124], о крахе Факундо Кироги [125]и о судьбе Сантоса Переса [126]. По сути дела, не сознавая того, певец, как средневековый бард, с пылом выполняет работу летописца, писателя, воссоздающего народные обычаи, историка, биографа, и его стихи собирались бы, как документы, на которые придется опираться будущим историографам, если бы рядом не существовало другое, образованное общество, способное на более глу­бокое осмысление событий, чем то, что предстает в простодушных рапсодиях нашего бедолаги. В Аргентинской Республике на одной и той же земле соседствуют две различные цивилизации: одна, только что родив­шаяся, не подозревая о том, что происходит у нее за спиной, пользуется наивными и обычными для средних веков средствами; другая пытается, не обращая внимания на то, что творится вокруг нее, приобщиться к последним достижениям европейской цивилизации. Век XIX и век XII сосуществуют: один в городах, другой — в пампе.

У певца нет постоянного места жительства: его жилище там, где за­стигнет ночь, судьба — в его стихах и его голосе. Повсюду, где звуки съелито сзывают танцоров, всюду, где поднимается стаканчик вина, певцу уготовано почетное место и особая роль на празднике. Аргентинский гаучо не станет пить, если его не вдохновляют музыка и стихи [127], и в любой лавчонк е-пульперии [128] для певца найдется гитара, и он поет, а у дверей томится на привязи его конь, напоминая хозяину о предстоя­щем долгом пути туда, где ждут его поэтическое искусство.

Певец вплетает в свои героические песни рассказ о собственных по­двигах. К несчастью, аргентинский бард не всегда в ладах с правосудием. Обычно у него на счету несколько ран, нанесенных в поножовщине, одно или два несчастья [129]— убийства! — им совершенных, украденный конь или похищенная девушка. В 1840 году на берегу величественной Параны в группе гаучо, скрестив ноги, сидел на земле певец, который развлекал и тревожил слушателей пространной и увлекательной историей своей жизни, рассказами о своих приключениях. Он поведал уже о похищении возлюбленной, обо всех трудах, им свершенных, о несчастье и о ссоре, что была его причиной, сообщил о встрече с сельской полицией и о том, как пришлось защищаться [130]и сколько ран нанести, как вдруг крики толпы и солдат возвестили, что на этот раз он окружен. Действительно, отряд подковой окружил людей, свободным оставался лишь путь к Па­ране, которая несла свои воды в двадцати варах внизу: такой высокий и крутой был берег. Услышав крики, певец не растерялся: стремглав вскакивает он на коня и, бросив пристальный взгляд на солдат с наце­ленными на него ружьями, поворачивает коня в сторону реки, закрывает ему глаза своим пончо и вонзает в бока шпоры. Спустя мгновение все увидели, как из вод Параны вынырнул конь со снятой уздой, чтобы лег­че было плыть; за ним, держась за его хвост, следовал певец и спокойно, словно он сидел в лодке с восемью гребцами, смотрел на удаляющийся берег. Несколько выстрелов не помешали ему целым и невредимым до­браться до первого же островка, который виднелся впереди.

Впрочем, собственные сочинения певца утомительны, монотонны, не­правильны, когда его покидает вдохновение. Его поэзия скорее повествовательна, чем сентиментальна, полна образов, навеянных сельской жизнью, лошадьми, картинами пампы, которые делают ее метафоричной и несколько напыщенной. Когда певец повествует о подвигах своих или какого-нибудь прославленного злодея, он напоминает неаполитанского импровизатора, небрежного и прозаичного, который лишь временами до­стигает поэтических высот и вновь покидает их, переходя к заурядному повествованию почти без соблюдения правил стихосложения. Кроме того, у певца есть репертуар, составленный из народной поэзии: он знает кинтильи, десимы и октавы, владеет различными жанрами в восьмисложном стихе. Среди них немало достойных сочинений, полных вдохновения и чувства.

К этим четырем своеобразным национальным типам можно было бы добавить много других, столь же любопытных и оригинальных, как предыдущие, если бы они с такой же полнотой раскрывали национальные обычаи, без которых невозможно понять ни наших политических деяте­лей, ни изначально американскую сущность кровавой борьбы, рвущей на части Аргентинскую Республику. Знакомясь с этой историей, читатель сам сумеет разобраться, где здесь следопыт , где проводник , злой гаучо или певец.