Доминго Сармьенто - Факундо

В наших каудильо, чья известность перешагнула границы Арген­тины, в фигурах тех, кто еще наводит ужас одним своим именем, он увидит живое отражение внутренней жизни страны, ее обычаев и ее политического устройства.

Глава III

СООБЩЕСТВО

Le «Gaucho» vit de privations, mais son luxe est la liberte. Fier d'une independance sans bornes, ses sentiments, sauvages comme sa vie, sont pourtant nobles et bons. Неад [131] .

ПУЛЬПЕРИЯ

В первой главе мы оставили аргентинского крестьянина в тот момент, когда он достигает зрелости, таким, каким его сформировала жизнь среди природы и отсутствие настоящих общественных связей. Мы видели чело­века, лишенного всяких обязанностей, свободного от любого подчинения, не имеющего ни малейшего представления о власти, ибо всякий твердо установленный порядок и организованность здесь совершенно исключе­ны. С этой привычкой к праздности и полной независимости он поднима­ется на следующую ступень сельской жизни, самой обычной, но являю­щейся тем не менее исходной точкой всех великих событий, которые вскоре развернутся перед нами.

Не забудьте, что я говорю главным образом о пастушеском населении и в нем нахожу основные черты облика народа, оставляя в стороне случайные отклонения, чтобы в свое время указать на частности. Остановимся на том, что объединяет скотоводческие поместья, разбросанные на просторах провинций на расстоянии многих лиг друг от друга.

Поля земледельцев также разъединяют и дробят общество, но в очень незначительной степени. Хозяйства их граничат друг с другом, сельскохозяйственный инвентарь, орудия труда, сбруя, скот, разнообразие про­дуктов и различные ремесла, которые земледелие призывает себе на по­мощь,— все это обязательно требует установления связи между жителя­ми равнины и делает необходимым появление подобия поселка, который служит их центром. С другой стороны, труды и заботы земледельцев тре­буют столько рабочих рук, что праздность становится невозможной и мужчины вынуждены постоянно находиться при своих хозяйствах. В необычном объединении скотоводов все совершенно иначе. Границы земель­ных владений не обозначены, и чем больше скота, тем меньше требуется рабочих рук; все бремя домашних забот и дел лежит на женщине, а муж­чина оказывается незанятым, он лишен радости труда, цели, он свобо­ден от всяких обязанностей; домашний очаг гнетет, можно сказать, изго­няет его. Возникает необходимость в некоем искусственном сообществе, которое заместило бы эту обычную разъединенность. Привычка жить на коне, приобретенная в детстве,— вот еще один повод, чтобы покинуть дом.

Обязанность детей — едва взойдет солнце, выгонять на пастбище ло­шадей, и все мальчики, включая малышей, седлают коней, даже если они и не знают, что им делать. Конь — неизменный спутник аргентинца, живущего в пампе, он для него то же, что галстук для городского жи­теля. В 1841 году Чачо [132], каудильо Лос-Льяноса [133], бежал в Чили. «Как дела, друг?» — окликнул его кто-то.— «Какие там дела! — ответил он с глубокой печалью и болью. — В Чили, да еще пеший». Только аргентин­ский гаучо способен понять, какую тоску выражают эти две фразы. В пампе возрождается арабская, татарская жизнь. Написанными именно здесь кажутся слова Виктора Гюго: «Составляя единое целое со своим конем, он не мог сражаться пешим. На коне он живет, общается, поку­пает, продает; на коне пьет, ест, спит и мечтает» [134] («Le Rhin» [135]).

Итак, все мужчины выезжают на конях, не зная точно, куда. Объ­езжает ли гаучо свои стада, осматривает ли новорожденных жеребят или навещает любимого скакуна, пасущегося в укромном местечке,— на это уходит незначительная часть дня; остальное время в компании таких же, как он сам, гаучо сидит в лавке или в пульперии. Там собираются завсегдатаи со всей округи, обмениваются известиями о пропавшем скоте, чертят на земле знаки, которыми метят животных, узнают, где появились тигры, где видели следы льва [136]; там договариваются о скачках, спорят, чей конь лучше, там, наконец, появляется певец — и идущая по кругу чарка и пущенные на ветер деньги скрепляют дружбу.

В бедной чувствами жизни игра взвинчивает притупленные нервы, воспламеняет дремлющее воображение. Подобные каждодневные случайные собрания образуют сообщество много более тесное, чем то, что покинул каждый из них, и здесь, на сборищах, не имеющих ни гражданской цели, ни общественного интереса, закладывается репутация тех, кто поз­же, с годами, всплывает на политической арене. Вот как это происходит.

Превыше всего гаучо уважает физическую силу, искусность в верхо­вой езде и особенно храбрость. Подобные ежедневные собрания, своего рода club [137],— это подлинный олимпийский стадион, где проверяются и утверждаются достоинства каждого. Гаучо всегда ходит с ножом — по традиции, унаследованной от испанцев, и эта испанская примета, этот ха­рактерный для Сарагосы возглас «В ножи!» здесь слышится чаще, чем в Испании. Помимо того, что нож — оружие, он также инструмент, при­годный на все случаи жизни, без ножа гаучо не может жить, для него нож — как хобот для слона: это его рука, кисть, пальцы, одним словом — все. Помимо ловкости всадника, гаучо щеголяет своей отвагой, и стоит его задеть, как тут же, описывая круги в воздухе, засверкает нож; а то и без всякой причины, просто для того, чтобы помериться силой с не­знакомцем; гаучо играет ножом, как играют в кости. Эта привычка к вы­зывающему поведению столь глубоко укоренилась в душе аргентинца, что превратилась в способ утверждения собственного достоинства и само­защиты. В других странах человек из народа берет в руки нож, чтобы убивать, и убивает; аргентинский гаучо выхватывает его из ножен, что­бы сразиться, и лишь ранит. Он станет покушаться на жизнь противни­ка, только если очень пьян или им движут действительно дурные ин­стинкты или глубоко затаенная обида. Цель состоит лишь в том, чтобы пометить соперника, порезать лицо, оставить неизгладимый след. Потому-то и встречаются гаучо, у которых лица исполосованы шрамами, но почти всегда неглубокими. Итак, ссора завязывается, чтобы показать себя во всем блеске, во имя славы победителя, во имя репутации. Сопер­ников широким кругом обступают зрители, их глаза со страстью, с жад­ностью следят, как поблескивают мелькающие в воздухе ножи. Когда кровь польется ручьем, зрители полагают, что теперь вправе разнять де­рущихся. Если случится несчастье, симпатии на стороне того, кто ока­зался его виновником: на лучшем коне он спасается в самые отдаленные края, где его окружат уважением и сочувствием. Если законная власть настигнет беглеца, он нередко вступает в бой, а если ему удастся обра­тить в бегство отряд, то слава о нем распространяется по всей пампе. Проходит время, сменяется судья, и он может вновь появиться в родных краях: его больше не преследуют, он оправдан. Убить — это несчастье , за исключением тех случаев, когда убийства повторяются столько раз, что общение с убийцей начинает внушать ужас. Крупный землевладелец дон Хуан Мануэль Росас до того, как стал политической фигурой, пре­вратил свое поместье в пристанище для убийц. Предпочтение, которое он выказывал преступникам, можно было бы легко объяснить его поло­жением гаучо-землевладельца [138], если бы в дальнейшем он сам не обна­ружил сходные склонности, которые привели в ужас весь мир.