Иосиф Кобецкий (П. Павлов, К. Бецкий) - Русский Рокамболь: (Приключения И. Ф. Манасевича-Мануйлова)

В прочем, эти 5 тыс. были последней данью легковерного полковника: „денежная кампания", предпринятая женою погромщика, оказалась весьма успешной: он вскоре был освобожден, а с его освобождением и Мануйлов лишился своей доли участия в доходах табачной фабрики Месаксуди.

Характерно, что на все эти обвинения Мануйлов, не пробуя ничего отрицать, отозвался одной только фразой:

— Совершенно не могу понять, откуда у него против меня такая злоба. Ведь он сам со мною неоднократно ездил к сенатору Мамонтову!

Конечно, и помимо „дела Месаксуди", удавалось Мануйлову в этот критический период его жизни срывать то тут, то там более или менее солидные куши, но это все были, как видно из предыдущей главы, случайные заработки, мелкий партизанский промысел, кустарничество, твердого бюджета не позволявшие иметь, а риску требовавшие много, — гораздо больше, чем прежняя плановая работа, базировавшаяся на твердых и непоколебимых основах носимых им чинов и званий.

И вот эта-то почва и оказалась вырванной из-под ног Мануйлова внезапным служебным рвением ген. Курлова, вдруг пожелавшего на нашем Рокамболе продемонстрировать всю голубиную чистоту департамента полиции.

Жизнь текла попрежнему. По-старому гостеприимный Суворинский клуб, в 16-м доме по Невскому, ежевечерне ждал одного из наиболее постоянных своих банкометов; по-старому пестрели страницы газет объявлениями о всевозможных аукционах, где так дешево можно было купить какую-нибудь редкостную театральную реликвию или тоненькую, как лист почтовой бумаги, китайскую чашечку — и уж во всяком случае совершенно невозможно было отделаться от давней привычки небрежным жестом выкидывать из жилетного кармана на парикмахерский прилавок, в качестве платы за очередное бритье, новенький блестящий золотой.

Пришлось вернуться к основной профессии — к репортажу и свое дальнейшее бытие строить по преимуществу на нем. Но и тут не все было благополучно; старик Суворин человеком был, во всяком случае, умным и, несмотря на все таланты Мануйлова (а может быть, именно по этой самой причине), слишком близко к „Новому Времени" его не подпускал. Во всяком случае, как можно судить по конторским книгам „Нового Времени", И. Ф. Манасевич-Мануйлов за все время своего сотрудничества в этой газете, т.-е. с 1890 по 1917 г. или, иначе говоря, за 27 лет, заработал едва-едва 75 тыс. руб. — в среднем, значит, по 3, а в периоды усиленной работы, быть может, по 4–5 тыс. рублей. Заработок, при котором дипломатическому или высоко-административному хроникеру, всегда имевшему свои крупные „расходы производства", в роде того же 5-рублевого парикмахера, у которого зато соседние с Мануйловым кресла занимали по преимуществу иностранные дипломаты, — нельзя было, конечно, перебиваться даже с хлеба на квас.

Не помогал и приватный заработок, весьма широко практиковавшийся кое-кем из журналистов не только одного „Нового Времени": писание статей и заметок не для газеты, а для продажи их так сказать на корню, „из полы в полу", непосредственно заинтересованным лицам. Но время тогда было мирное, тихое, — „заинтерёсованные лица" из рангов, так сказать подведомственных нововременскому воздействию, сами были с усами, Месаксуди, в деле которого Мануйлов явил классический пример такого подработка, попадались редко, — и в конечном счете, и этот заработок не давал ни выхода из затруднительного положения, ни удовлетворения вечной неутолимой жажды авантюризма, сжигавшей Рокамболя не у дел.

В отношении материальном несколько помогло „Вечернее Время". Разборчивости или точнее осторожности „Нового Времени" тут не было и помину. Лихой бильярдист, запойный банкомет, с утра до отказа пропитанный коньяком Борис Суворин, со всем присущим ему исключительным темпераментом, бил прежде всего на ударность. И как ему было глубоко безразлично, кто держал за него маза“ в прокуренных подвалах Доминика, как было ему все равно, кто сидел около него в качестве расчетчика во время горячего „ответа", лишь бы расчет производился быстро, — так равно безразлично было ему и вообще, кто подает материал в его газету — лишь бы это было подано горячо — тем более, что ведь помимо прочего, чем горячее, тем меньше слышится-душок: работал же там рука об руку с ним, Пиленкой,

Ксюниным и прочими столпами редакции и правого журнализма заведомый охранник и впоследствии распутинец — М. Снарский-Оцуп, который лишь случайно (см. „Воспоминания” С. П. Белецкого) избегнул участи Ржевского. Что же касается И. Ф. Манасе-вича-Мануйлова, то ведь прежде всего он человек „своего” круга, затем театрал, балетоман, великолепный понт и сам недурной банкомет, а уже если подаст что для газеты, то за температуру поданного можно было быть спокойным.

Тут были данные для расцвета. И Мануйлов действительно расцвел, но беда в том, что и газетные столбцы не бесконечны и творчество, хотя бы и хроникерское, имеет свои границы. Во всяком случае, конторские книги „Вечернего Времени” говорят, что Мануйлов там зарабатывал 20–25 тысяч в год. Для журналиста это был заработок вполне приличный, но Мануйлов, конечно, оставался Мануйловым, и то, что хватило бы журналисту, банкомета и коллекционера (две страсти почти равнозначащие), конечно, не устраивало никак.

И мы видим, как Рокамболь месяц от месяца увядает и хиреет: за это время растаяли 100 тысяч отцовского наследства, появились десятки векселей, пошли описи, исчезли текущие счета, и в конце концов возникло дело о несостоятельности.

И вот в тот последний момент, когда с Рокамболя сошла казалось бы последняя шкурка, когда ходу больше не было никуда и помощи не приходилось ждать ниоткуда в этот самый момент Манасевич-Мануйлов воскрес, феникс возродился из пепла и воссиял новым, невиданным еще доселе блеском.

Помогла война.

Но, собственно говоря, все корни нового возвышения крылись в том добром старом, которое не могли скомпрометировать ни резкая резолюция Столыпина (вспомним Дурново и знаменитую сентенцию о нем Александра III), ни проявленный в свое время Курловым административный восторг.

Впрочем, Курлов одним из первых готов был итти в Каноссу. Павший через 4. месяца после падения Манасевича-Мануйлова и воскресший почти одновременно с ним, ген. Курлов в своих мемуарах [18] „Конец русского царизма* Гиз. 1923. миролюбиво вспоминает старого Мануйлова — только как одного из сотрудников Витте, а нового — просто берет под свою защиту, и хотя дело Мануйлова, вызвавшее его арест осенью 1916 г. — и затем в феврале 1917 г. суд над ним, было ему достаточно известно хотя бы потому, что на целую половину заключалось в данных, добытых когда-то по его же собственному распоряжению, и хотя, наконец, он прекрасно знал, чем был при Штюрмере Мануйлов, он готов считать Мануйлова лишь жертвой во имя Штюрмера и Распутина. По крайней мере так можно понять по следующему, весьма впрочем несуразному, месту цитированных мемуаров [19] Стр. 194