Дмитрий Володихин - Смертная чаша

Иван Васильевич на лице выдерживал покой, а в сердце укрощал гнев.

Где его воинство?

Где полки его несметные?

Десять лет назад привел он к Полоцку одних только дворян да детей боярских, лучшей конницы, на восемнадцать тысящ! А двадцать лет назад водил он к Казани, граду злому и крепкому, много более конных служильцев по отечеству. Реяли над полками стяги бесщётно, святые хоругви небо загораживали!

А ныне? Ныне и не уразумеешь – то ли наказание Господне, то ли измена.

Он едет вдоль ряда конников, спешившихся для смотра и держащих коней за узду. Тому, кто не сведущ в ратных делах, сей ряд может показаться бесконечным. Невежда изречет: экая сила великая! А правда-то иная.

Реденький ряд! Вытянули его воеводы, ан меж бойцами пустого места много. Слабость видна, как бы ни скрывали ее! Не воинство – горсть последняя. Тринадцать тысящ с копеечками. По смотренному списку – больше, да многие в нетях сокрылись, к сотням своим не прибыли. А хоть бы и не сокрылись, сколько их всего? Тысячкой больше. Двумя? Навряд. Да и сами-то бойцы, помилуй, Господи! С бору по сосенке набрали… Через одного – юнцы безусые лет по шестьнадесят, а то и по четырьнадесят. На десять дворян ныне по три боевых холопа, а должно быть по столько ж, еще десяток ратников. Один на добром коне сидит, иной на середнем, а третий – на клячонке. Сей без шелома, а тот саадака не имеет… Один вместо копья с колом на острие подкопченном ко смотру вышел. И не выжмешь иного, казнить – без пользы. Кого тут казнить? Оскудели люди…

Царь, подъехав к большому воеводе князю Михайле Ивановичу Воротынскому, едва усмирил раскаты ярости своей, не дав излиться ей на старшего из стратигов русской рати. Тот сошел с коня, отдав поводья слуге, и поклонился в пояс, но без старания.

Иван Васильевич заставил князя ждать слова царского, не желая унизить его, но борясь с желанием наполы расколоть череп непокорного человека. Справившись с собою, молвил:

– Мало ратных людей в сборе! Созывайте с крепостей. Пусть городки стоят пустые, было бы кого в поле вывести!

Воротынский отвечает ему дерзким взглядом.

– Они уже здесь, великий государь…

О гордыня! О своенравие! Ничего не говорит, но очами обвиняет: ты, царь, Москву татарам отдал, из-за тебя войско уполовинилось, ты с ливонскими городками забавлялся, свою землю в небрежении оставив! А! Ведаю, князь, о чем ты думаешь! Ведаю, о чем думают все птицы твоего полета… Сколько смирения нужно с таковыми?! Горы смирения! Моря смирения! И нет никого под рукою, чтобы заменить его. Свои, опричные, может, и хороши, но откуда набраться им отечества, откуда знатности им черпнуть, чтобы их верховенство никто из воевод не оспорил? Псы! Не понадобились бы у стола его царского, кабы сильные люди изменять ему не начали… Ни к чему сейчас свары, тьма надвигается! Нужен Воротынский, без Воротынского дела ратные не сделаются, как надобно.

– Забирай, князь, под руку мое воинство. Иного воинства у меня для тебя нет!

Тот склонил голову, ответил глухо:

– Как прикажешь, великий государь.

Не придерешься! А и не можно было б придраться, однояко при надобности нашлась бы вина. Семя сильных людей всегда виновато, ибо горделиво! Но к чему ныне свáриться? Он, русский царь, готов набраться смирения! Полную чашу смирения выпить, а если понадобится, то и второй чашею не побрезгует! Держава бы устояла.

– Садись, Михайло Иванович, на коня, надобно проехаться, поговорить.

Бояре и рынды, повинуясь знаку, поданному царем, отстали. Государь и воевода медленно отворотили коней от строя полков московских, двинулись в поле.

– Жду крымского царя с новой ордой, в великой силе. Ведаешь ли, Михайло Иванович, сколь многое ему за покой державы моей предложено? Цитрахань отдавал ему! Мало, говорит, дай еще и Казань. О прошлом годе мы совсем ослабели, восколебались было: не дать ли требуемое?

Воротынский почернел ликом.

Один-единственный раз Иван Васильевич испытал полнодушное сочувствие к горделивому князю. Разве сам он не делался черен, когда выслушивал от наглых послов Девлет-Гирея поносные словеса? А! Не забыть, не простить! Ему, государю православной державы, василевсу русскому, писал царь басурманский: «Хотел венца твоего и главы, а ты не пришел и против нас не встал. Токмо похваляешься, что де яз – московский государь! И были б в тебе срам и дородство, и ты бы пришел против нас и стоял. А сколько твои рати и заставы на меня приходили, и я их побил и с землею ровно учинил». Погибель вечная! Кто в холопы не собрался, тот обиду таковую кровью должен бы смыть! Салтан турский тем вельможам, коим желал конечную немилость показать, говорят, вервие присылал, мол, удавись сам, легче жизнь свою скончаешь, нежели от рук моих, на плещи твои возложенных… И Девлетка, змей несытый, туда же: нож послам своим велел передать, словно бы дар: прими и носи его на себе! Яко даннику своему, яко подручнику безвольному! Мол, подумай и рассуди, не лучше ль тебе своею рукой горло себе перерезать, чем воле моей противустать? Кол ему в глотку, а не Казань!

– Помню, Михайло Иванович, где щека твоя чужой саблей была прорезана! Не яри сердца напрасно. Инако решили: не след жаловать Девлетку землёю, за которую дорого плачено. Невместно зверя кормить – лютости в нем не убудет, а токмо к дармовому мясу приучится. Отдай волку петуха, он и за коровой придет… Набольший татарин уже, гляди, наобещал союзным князькам да мурзам ногайским, что воцарится здесь, что за год завоюет всю русскую землю из конца в конец. Чуть ли не грамотки купцам вручал на беспошлинную торговлю по Волге – во владениях московского государя! Стало быть, если не случится во Крымском царстве мора великого, али глада, али мятежа, ждать надобно оттуда великого полчища.

Воротынский с пониманием кивнул: ведом ему общий чертеж того смертного противоборства, каковое ныне меж Крымом и Москвою происходит. Много ль нового рассказал ему Иван Васильевич? Так, самое страшное и самое позорное.

– Чем могу, тем помогу тебе. Людишек еще прибудет… хотя и невеликое число. И… нет больше особного воинства для опричнины и особного – для земщины. Всё! Было и вышло. И более не будет. Тебе первому сию перемену объявляю, Михайло Иванович! Простых ратников опричных с земскими смешаешь, голов воинских такожде смешаешь, а воеводы уже по приказу моему в разряде перемешаны: во одном и том же полку поставлены опричники со земщиной.

– На то, великий государь, твоя воля…

«Что? Теплее откликается, хоть и немногословен? А пожалуй, и так. Год – с прошлой весны – приходится чернецов моих славных, всадников кромешных, псов верных с шаткою земщиной мешать! Не надо б. Чистота опричная порасторгнется… Да куда деваться: мало людей! Мало воевод толковых! Всего мало! Тут и там скудость! До сего дня думал, может, исправится сие… Да нет, видно, уже не исправится. Не дает Господь! Ну, так тому и быть. Хоть чему-то седой кобель рад!»