Дмитрий Володихин - Смертная чаша

А когда тот явился, князь долго наставлял его:

– На тебя особная надежда. Ведаю я, что ты медведь матерой, на службе у князя Лыкова и в станичных делах побывал, и в сторóжах степных стаивал. Ныне посылаю тебя – смотреть накрепко, где вломятся на Русь крымского царя люди, да мне доложить с поспешением. Оно, конечно, и наместники с воеводами городовыми доложат, но ты до меня доскакать должен всех перьвее: вестник воеводин еще токмо ногу в стремя ставит, а ты уж на полпути ко мне… Не подведи. Лютый зверь у ворот наших, нельзя сплоховать: и землю погубим, и себя погубим. Будешь стражем моим доверенным у врат Руси. Веры тебе даю много, смотри!

– Я не подведу, господин мой князь.

– Как это было, Михайло Иванович?

Воротынский отёр пот со лба. Дал же Бог такового попутчика! Совести не имеет, о чести знать не знает, по-русски лопотать горазд, а лишнего ему скажешь, ино где еще твое слово и как повернуто будет! Лукавый немчин, безродных писарчуков друг, родов древних губитель. Рожна бы ему горячего, плети бы ему, козлу вонькому, а нельзя, нельзя – опричной служилец, у государя на виду…

– Да всё на такой же жаре, как и ныне, – вяло откликнулся Воротынский. – Что ни побоище с татарвой, то смертный зной, никак не иначе…

Штаден не отставал.

– А всё же… Великий град… Богатства, говорят, взяли несчитанно…

Князь вспомнил, как мертвецы лежали в три слоя и коню негде было копыто поставить на улицах поверженной Казани.

– Страшно было, лихо и… весело.

– Ве… село? – поперхнулся немец.

– Да! Двадцать годков прошло. Я моложе был. Сильнее. Море по колено, горы по плечу. Казалось, дубы сворачивать мог! Хотелось большой сечи. Получил и насытился.

– Расскажи, будь милостив! Великий град Казань…

В очах Штадена встали дворцы полуденных стран, да золото, да паволоки, да резвые кони, каких привозят с туретчины. И золото. И опять золото. Стены все в золоте. И дома – тоже золотом крыты. А мостовые, надо думать, из чистого серебра. И всё сверкает. И женщины сами выходят к завоевателю, чтобы ласково предложить свое тело.

Вот же сучок!

– Ладно, немчин. Не жалко. Внимай.

Отчего бы не поведать?

Штаден обиду было в очах нарисовал:

– Я пес государев, априсного войска трехсотенный голова…

– Опричного войска? Подыхает твоя кромешнина! Ты немчин и люторовой ереси злой сын. Сиди тихо, гласа твоего мне ныне не надобно. Слушай безмолвно.

О, како чело нахмурил! Аж бровьми союзен сделался. Великий государственный муж, ему и честь великая следует, а как же! Ну, теперь жди от него облыжный наговор. Чай, не стерпит, напишет грамотку.

Род у князей Воротынских не тот, чтобы псов бояться, хотя бы и с царской псарни!

Смотри-ка, не уходит. Казани толико возжелал? На-ко, вкуси Казани своей.

Как же весело было драться с басурманами за их стольный град! Ах, много ль лучше того в недавние лета бывало? Двадцать лет минуло, куда подевалась вся сила тогдашняя…

Сотня и еще полсотни пушек ревели днем и ночью. Пушкари засыпа́ли прямо близ огнедышащих жерл. Р-р-р-а! – гневно ревели орудия, а люди уж привыкли, и от особенного грома лишь по ночам во сне переворачивались с боку на бок.

Там стена казанская осела, а там и вовсе обозначилась в ней дыра. Но татары, язык храбрый и упорный, не сдавались. Навалили земли, набросали каменьев, нет стены – так на тебе насыпь за нею. Иди, возьми, голубчик!

Войско русское не могло стоять под Казанью вечно. Пришло время брать город приступом. Но воеводы объяснили царю: успеем ли чего, Бог весть. Зело крепок орех… Сам же он, князь Воротынский, второй воевода Большого полка, а с тех пор как изранили несчастного князя Мстиславского, на деле первый воевода, говорил: «Напрасно положим рать…» Многие ратники погибнут, не успев даже добежать до стен. Остальным тяжело придется в сече.

И тогда Иван Васильевич, молодой еще, двадцатидвухлетний, чистый, милосердый человек, первый раз решил все по-своему, как истинный единодержец. Он призвал розмыслов-фрягов, а заодно с ними ученого русского дьяка Ивана Выродкова, большого умельца градоемных дел.

– Людей бы поберечь, – молвил царь. – А от града не отступимся.

Собрались у царя в шатре бояре, воеводы, и сказали им розмыслы: Казань взять можно. Вот только подойти к делу надо инако. Одной пальбы по стенам из пушек для победы недостаточно. Пушкам бы бить по казанцам… сверху. И не токмо пушкам, но и тюфякам, и пищалям-гаковницам. А пороху бы работать не токмо в пушечных стволах. Найдется для него и другое применение.

До чего умны фряги! Немчин на бою фряга крепче, но фряг немчина умом обширнее. А наш дьяк Выродков обоего хитрее и ученее, даром что отечеством слаб и родом не вышел.

На другой день принялись русские бойцы строить большие башни-туры из бревен, ставить на них пушки, а под них – колеса великие. На самую большую башню, в семь иль восемь ростов человечьих, установили 10 пушек и 50 гаковниц.

В тот раз самая тяжелая и опасная воинская работа досталась именно ему, князю Михайле Ивановичу. Попытались было крепкие мужики из посошной рати башенку сию выродковскую с места сдвинуть, да силенок не хватило. Видно, мало каши ели. Тогда конные дворянские холопы – бойцы, не простое мужичье! – спешились и в туру осадную впряглись. Пошла, пошла милая!

Делалось сие под жестоким огнем. Успенский пост был на исходе, лето на осень ломалось, и жара стояла такая, что иные служильцы государевы помирали от нее.

У четырех ворот казанских башни поехали к стенам города. Перед ними шли служилые казаки, боевые холопы, а с ними – стрельцы, беспрестанно палившие по татарам из пищалей. За громоздкими деревянными турами двинулись дворяне да дети боярские, одоспешенные и крепко оружные. Воротынский повел их сам. У него за спиной гулко бил государев тяжелой наряд – могучие медные стволы, стрелявшие ядрами по шести пудов и по двенадцати, и по двадцати. Земля под ногами дрогала от их рыка.

Татары густо огрызались из пушек и пищалей.

Сам Воротынский забрался на верхнюю боевую площадку башни и смотрел там, как пушкари осыпали казанцев железным дробом из мелких пушечек-тюфяков да как выцеливали татар стрельцы.

Падал свинцовый дождь на вражьи головы. Воротынский видел: осадные башни стали неожиданностью для татар. Осажденные гибли во множестве. Слабые духом разбегались. На месте оставались токмо самые смелые.

Не тот у татаровей норов, чтобы долго таковое терпеть. Сейчас повылезут…

И – точно! Растворились ворота, посыпались наружу казанцы, завели рубку с казаками да стрельцами. Яко несытый ад, пропастные челюсти свои раскинули, туры русские желая поглотить.