Дмитрий Володихин - Смертная чаша

Мимо царя, сидящего на коне и под знаменем у самых ворот, стыдно бежать. Многие ратники опамятовали и вернулись во град. Тут уж казанцы почуяли смертную истому: не переломить им свежих бойцов Руси! В кровавых стычках уличных теснила и теснила Русь врага. Началась рукопашная. Воины секлись саблями, а в тесноте резались ножами, душили друг друга, когда иного оружия не оставалось.

Последний раз сошлись с татарами у ханского дворца и больших мечетей каменных. Рубился тут имам Кулшериф со муллами и добрыми бойцами казанскими против царевой рати. Здесь отважнейшие из татар дали бой насмерть.

Секлись яро. На счастье, и сюда вовремя подоспел Михаил Воротынский со своими сотнями.

Поглядел. Оценил. Стоят татары, как он сам против них стоял, когда те на вылазку ходили.

Кратко помолясь Богу о помощи, напал Воротынский на казанцев. Перед ним стояли бойцы в дорогих доспехах – князья, сильнейшие богатыри. Рубка тут была беспощадною. На телах мертвых стоя, разили друг друга. Кровь растекалась, как вода после дождя. Показал Бог христианское одоление над татарской силой. Весь Кулшерифов полк посекли до одного человека.

Татарове знатные, слуги царевы и мурзы, совет держав, отдали своего царя, именем Едигера. Но бесчестия себе не захотели. Кто еще держал в руках сабли да копья, тако сказали: «Пока юрт казанский стоял, и мы стояли за царя его. Ныне рухнул юрт, и царя своего вашему передаем, пусть будет жив. Но сами изопьем с вами смертную чашу, поглядим, кому жить, а кому червей кормить». И пошли из ханских палат к воротам прорубаться. Не пожелали воле чужой покоряться! Храбро дрались. До ворот, однако, их не допустили. Тогда попрыгали они со стен и в поле скоп выстроили – кто еще жив был да оружия не бросил. К лесу скопом шли, и покуда до лесу добирались, рубили их русские полки и в полон брали. Ну а кто до леса дошагал, тот жив и плена избег, но мало таковых осталось.

Сколько часов за Казань с басурманами перемогались! Но вот казанская пахота закончилась, последнюю борозду наконец положили, пот со лба отерли…

К Ивану Васильевичу от князя Воротынского прибыл гонец с сообщением: дело сделано, город пал, и царя казанского полонили. Привели к царю татарских нарочитых мужей-полоняников и с зурнами, и с набатами, и с трубами, и со знаменами, и с оружием ратным.

Тогда въехал в поверженную Казань государь Иван Васильевич во главе победоносных полков, с торжеством, под христьянскими хоругвями, благодарно и радостно хвалу Богу воздавая.

Его ожидало зрелище, от коего и неробкие сердца леденели. Горы трупов лежали повсюду. Тела русских ратников мешались с телами казанских бойцов, словно бревна от разных дерев в одной поленнице. Рвы градские телесами наполнены, улицы и дома. Тогда молвил Иван Васильевич: «Воистину эти люди, дерзкие и неразумные, крепки были и сильны, и умерли по своей воле, моей воле не покорившись».

Послал царь воеводу рязанского Назария Глебова считать, какова цена за градоемство взята. Русских воинов, убитых казанцами на всех приступах и вылазках, да в сече за сам град Казань, насчитал Назарей пятнадцать тысяч триста пятьдесят пять человек. А сколько освободили полона русского, прежде казанцами на нашей земле взятого и в рабстве тяжком удерживаемого, того пересчитать не смогли…

– …И – да, добычи взяли несчитано, – заключил свой рассказ Михаил Иванович. – Коней, серебра, платья… Татары вообче легко своим добром делятся. А что, давние мы с ними знакомые, почитай, свои люди, мало не товарищи. В добре и понимании соседствуем. А для доброго знакомца разве жаль дорогих подарочков? Ныне тако ж веселиться идем ко граду Серпухову и у ханских людишек пожитки их забирать.

Штаден глядел перед собой остолбенело.

– Пятнадцать тысяч…

– Пятнадцать тысяч триста пятьдесят пять, – поправил его князь.

Ночь московская источает запахи, тревожащие душу. И всякий час ее имеет свой запах.

Час вечерний, длящийся до молитвы, каковую читают на сон грядущий, пахнет кожею младенца и молоком. Нам, слава Богу, скоро полгодика. Глазоньки закрыты, носик посапывает. Нянюшка в полудреме качает зыбку.

Час полуночный, тот, что после молитвы, пахнет бессонницей и опустевшим ложем. Еще недавно тут шумно ворочался, колол бородою да легонько похрапывал родной человек. Слово-то какое ласковое: род-ной… Токмо и надо произнести его мысленно, чтоб сей же час сердце наполнилось сладкой тайною. У него, у слова этого, разные смыслы, и постигаются они не сразу, а поступенно. Вот первый смысл: родной человек – едино тот, кто обнимает, и объятие его желанно. До сего нетрудно додуматься, а дочувствоваться и того легче. Чуть погодя приходит иное значение: родной человек это страх, страх великий, что вон он есть и вот его не станет… А потом познается третий образ сего слова: родной – яко путное шествие между присутствием и ожиданием присутствия.

Ожидание… Ожидание… Иногда родной человек уходит весело. Мол, дело предстоит невеликое, ничего. То легкое ожидание. Иногда его кручинят заботы, но тоски в нем все же нет. То терпимое ожидание. Но если он ушел, не умея скрыть, каковая мгла надвигается? И если ему надлежит встать противу той мглы? Таковое ожидание словно бы до сердца сквозь перси жестокой рукой добирается, обхватывает его и беспрестанно надавливает.

А потому послеполуночный час пахнет покоящим отваром из полыни. А потом из сердечника. А потом из белокудренника.

Сон нейдет, токмо легкое забытье.

Сердцевина ночи пахнет дымом. Перед рассветом по сей улице, быть может, прошагает воинство, идущее на Оку, – биться со тьмою татарской. И никто не предупредит, никтошечки слова не скажет, коли поведут полки по иной улице… Остается одно: положась на Пречистую, ждать воинство у тына преддомного. Ждать и надеяться, что проедет родной человек на коне, может быть, заметит, успеет прикоснуться или словом ободрить. До рассвета еще полночи, но не беда, все равно сна-то нет. Чего бы не постоять? И впрямь, лучше бы заранее устроиться у ворот, а не в доме, ибо, если они все-таки пройдут здесь, – не пропустить бы! А пропустишь – такая досада… Сторожа на ночь перегородили улицу решетками, и снимут сие препятствие токмо перед прохождением рати. Летом на Москве открытый огонь запретен: надобно беречься от пожарного бедствия. Но зябнущие сторожа втихую нарушают запрет: поставили близ крестца таган прямо на мостовую, на таган водрузили большой котел, а в котле развели огонь. Сырые дровишки дымливы, в ноздрях от того делается щекотно, и вот уже слезы побежали из глаз… Ну что за морока этот дым!

Ой… Некий гул слышится? Или нет, показалось… Да точно, точно, звяканье! Говорки! Лошади заржали!