Дмитрий Володихин - Смертная чаша

Идут? Идут???

Да! Да! Сторожа убирают решетку. Идут! Вот уже доносится топот копыт, брякает железо о железо!

Они!

Показались конные сотни.

Приближаются неспешно.

Они уже рядом! Текут, текут нескончаемо… Проплывает мимо сонный знаменщик с зачехленным стягом.

Ахти! Как можно было пропустить, не углядеть! Ведь вон он, совсем рядом, в двух шагах!

Сердце как растрепеталось! Увидел… Наклоняется с коня… Мой! Мой! Мой! Митенька! Радость моя! Жизнь моя!

Щека чувствует шершавую кожу его ладони. Уста соприкасаются с его устами, един миг всего у нас!

Словно бабочка задела губы крыльями…

А когда поцелуй прервался, когда его уж нет, остается запах поцелуя.

Поток оружных всадников уносит, уносит, уносит с собой родного человека, вот еще видно спину его… поворачивается, машет рукой… и вот он уже растворяется в предутреннем сумраке… нет же, нет! он опять на миг… показалось…

Но запах его поцелуя все еще здесь, все еще не растворился в воздухе.

Конница прошла, идут стрельцы в цветных кафтанах, с пищалями… впрочем, по ночной поре все кошки серы, так что Бог весть, какого цвета одежды у этой сотни, другой сотни, третьей сотни… Ратники идут, идут, идут, походят мимо, негромко переругиваются, покашливают, запевалы прочищают горло, но все-таки никто не принимается петь: как видно, в такую рань и петухи глотки не дерут, не то что люди… Псы гавкают из-за заборов. Один мохнатый кобелище, серь и дрань, вырвавшись неведомо из какой норы, несется со хриплым брёхом вдоль реки московских полков, норовит тяпнуть кого-нито за ногу, но двух вершков не дотянувшись, отворачивает морду, да и сам отскакивает. Боязно ему от такового многолюдства: гляди, не потерпят, прибьют до смерти. А ратники всё идут, идут, идут…

И вот пустеет московская улица. Нет больше никого. Сколько ни вглядывайся, не видно более ратников, давно ушли за поворот, сокрыты храмами да хоромами. Уже и звука не слышно от ушедшего воинства.

Только запах мимолетного поцелуя здесь, никуда не пропал. Пережив время ночи, он превращается в запах первого утреннего часа.

Бьет первый колокол на Москве, ему вторит другой, третий, пятый, десятый… широко разливается песнь колокольная, чиста и радостна, облаками подкована, солнцем налита. И если посмотреть в небо, поутру румянами украсившееся, оплечья златого света, шелками шитые да земчугом низаные, вкруг шеи на себя возложившее, то над главками храмов, над остриями колоколен можно различить едва видимый простому оку человеческому, на воздусях растворенный, Покров Богородицын…

Куда девался родной человек? Отчего нет его рядом, когда Москва из ночи вышла во всей красе и во всем величии своем, когда главки церковные призывно блещут, о солнце птицы радуются и всякая зверь в лучах его бока греет?

Ведь он еще вернется? Он должен вернуться.

А пока его нет. Его нет…

Но остался запах его поцелуя, запах счастья.

Князь Воротынский даровал ему коня-чудо, коня-чудовище. Громадный, вороной, с густою гривой, бешеными глазами и нравом лютого головника с большой дороги. Михайло Иванович молвил тогда: «Никому не покоряется. Усмиришь – будет твой». Полдня гонял он неистового жеребца по полям, по овражинам да по речному берегу, и тот ослаб, перестал противиться воле его. Но ничьей руке, помимо хозяйской, все равно не покорствовал. Не людям он подчинился, но одному лишь человеку.

И только этот конь мог выдержать на своей хребтине истинного медведя в человеческом обличии.

Ныне Гневаш Заяц гнал своего коня во весь опор по степной дороге. Солнце жарило немилосердно. Пот катился градом со лба. Пыль забивала ноздри.

Жеребец и богатырь-всадник едва выдерживали многочасовую бешеную скачку. Еще немного – и вывалится наездник из седла. Еще чуть-чуть, и рухнет обессиленный конь. Но они не сбавляли скорости.

И вот впереди показались купола храмов и верхушки каменных крепостных башен.

«Память боярину и воеводе князю Михаилу Ивановичю Воротынскому с товарыщи».

Князь сидел за столом, в третий раз перечитывая грамоту, полученную из Москвы. Некоторые места он помнил почти что наизусть.

«Царь и великий князь велел им быти для своего дела и земского на берегу…»

Это, допустим, писали всем воеводам, возглавлявшим русскую рать, которая по всякий год выходила летом на берег Оки, чтобы ожидать там нападения татар. Будут ли татары, не будет ли их, всё одно, полки выставлялись по местам, чрез которые люди крымского царя Девлетки имели обыкновение прорываться к срединным уездам. Несколько месяцев спустя русских ратников меняли, распуская уставших бойцов по домам и отправляя на Полдень свежих воинников. И так стояли на берегу до поздней осени, до слякоти и дождей. Много ли у державы ратников, много ли в казне царевой денег, глад ли, мор ли, нахождение ли иноплеменников, война ли за иные земли, а на Оку выходить надо. Иначе не выжить России.

Чаще всего татары приходили. Иногда малые отряды, мурза какой-нибудь или царевич из ханского рода, бей, иной знатный человек со своими конниками… А порою приходил и сам правитель крымской, зверь великий, кровавый, беспощадный.

Но с таковой подробностию грамотку написали токмо сей год и только ему, Воротынскому. После того как сберег он свой полк о прошлом годе, когда иные воеводы ратников своих растеряли, да еще после того как лег в землю князь Бельский, великий столп царства, доверили ему все русское воинство береговое… но без подсказки решили не оставлять. А ну как даст слабину старый пёс, в грызне с татарскими волками поседелый, клочья шерсти своей на зубах у них оставивший? А ну как ослаб умишком?

Стратиги московские!

«А збиратися всем полком на Коломне и меж Коломны и до Коширы. А, собрався, идти и стать по берегу по своим местом: Большому полку в Серпухове, Правой руке в Торусе, Передовому полку в Колуге, Сторожевому полку на Кошире, Левой руке на Лопасне. А наряд пушечной с Коломны и из Серпухова походной полковой взять с собою…»

…Всадник в стеганом доспехе-тегиляе и с саблею на боку въехал на Красную гору во граде великом Серпухове. Перед ним возвышался могутный деревянный кремль, а поблизости – славная обитель Высоцкая, помнившая еще Сергия, Радонежского игумна. На стене кремлевской ходили туда и сюда караульные стрельцы. Кольца побрякивали у них на бердышах, сообщая десятникам: не спит стрелец и на дрему ко стене отнюдь не прислонился, стену шагами меряет, бдит.

– Кто? – окликнули его ворóтники с пищалями.

В ответ им показана была серебряная бляха со львом, поднявшимся на задние лапы, а в передних держащим крест.

Гонца без лишних разговоров пропустили внутрь.