Дмитрий Володихин - Смертная чаша

«А станицы и головы на Оскол и в дальние проезды и в ыные места посылать, где пригоже, чтоб, дал Бог, заранья про царя крымского поход было ведомо. А по Оке-реке вверх и вниз ездить бояром князю Михаилу Ивановичу, с которым воеводою пригоже, и Ивану Васильевичу Шереметеву, переменяяся. А в иные места из полков бояр и воевод отпущать боярину князю Михаилу Ивановичу, по тому же переменяяся, чтоб изо одного полку двем воеводам вдруг не ездить. А ездить Окою вниз и до Резани, а вверх и до Жиздры, до засеки, и Жиздрою до коих мест надобе. Да где в котором месте на Оке перелазы гладки и мелки, и в том месте зделать крепости, заплести плетень и чеснок побить, где в котором месте пригоже какова крепость поделать. Да и на Угре на устье, от устья вверх, до которого места пригоже, по тому же сделать крепости против перелазов…»

Воротынскому советовали то, что он уже соделал вполне. И станичную службу наладил, и по Оке разъезжал, и частокол возвел, и плетни по берегу, и чеснок… Мало того, более года тому назад он стоял в Думе государевой, когда зачитывались статьи «Приговора о станичной и сторожевой службе», им самим затеянного. Теперь ему его же советы советуют.

Учите ученого!

На один истинно важный вопрос никако не отвечала московская грамота: ежели идет сам Девлетка, куда пойдет он? На какие грады двинется? На Рязань? На Владимир? На Москву?

«Буде царь крымской пойдет на прямое дело, а не для войны, и бояром и воеводам и головам с казаки с пищальми велеть спешить к Жиздре, да по тем воротом, по засекам, по лесом по обеим сторонам в крепких местех стать с пищальми и с луки, где как пригоже, и на перелазех и в крепких местех на лесех на крымских людей приходить и лезти им мешать…»

Всё верно сказано. Прямое дело – битва насмерть, лоб в лоб, кто кого в домовину уложит. Захотят татары распустить войну – городишки поразграбить, людишек в полон отогнать, – ино привычное дело. Где отрядец татарский переймем, тамо полону отполоним русского, а где дорогу ему заградим, тамо он и полону-то никоторого не возьмет.

Вот только вряд ли Девлетка после огненной купели прошлогодней спроста грабить примется. Не даст он нам таковой ровности и гладкости, всего вернее, прямо в сердце захочет ударить, чтоб уж наверняка в могилу загнать, добить, расточить царство. Вести к тому из Крыма от доброхотов московских: пушки готовит Девлетка, от турских людей подмогу получить ищет, вестников к ногайцам послал, идите, мол, ко мне, будет вам часть в казне русской, несчитанной… Тако к великому делу готовятся, не к малому.

Но откуда придет? Где ударит? Какой силою?

Станицы дозорные вроде бы докладывали: идет крымская сила по Муравскому шляху, на реке Мже замечена, близ верховья, у реки Коломаки тож. Но оттуда Девлетка может пойти куда угодно, а новых известий нет. Колико седмиц минуло с тех пор, когда тот, старый доклад получен, и – ни слова из степи!

«А где случитца сход со царем крымским не у реки, там бояром и воеводам, выбрав место крепкое, встать полками, и стрельцом поиззакопатися по крепким местам; а не на походе б со царем сойтися; того беречи накрепко, чтоб им наперед в котором крепком месте встать, а на походе полки со царем на поле без крепости однолично не сходитися…»

Яснее ясного сказано: нет надежды, что войско стрелецкое во чистом поле выстоит, а из крепкого места будет биться изрядно! Тут не поспоришь – таков нрав у служильцев, что отечеством слабы: кто по роду своему, по отечеству, от дедов и прадедов по наследству получил ратную службу, тот резов, сам драки ищет; а кто по прибору, то бишь по указу государеву, от иных дел оторван да к воинскому пришит, тот в прямой сшибке неловок, ему бы между собой и сопротивником какое-нито препятствие воздвигнуть, тогда, может, отстоится, чужой удар сдержит.

«А с кошем и с гуляй-городом голов двух добрых крепких учинить, а поставить б их в крепком месте и стрельцов и казаков с пищальми в коше оставить, сколько пригоже, чтоб полк кошевой был особно; только бы стояли в крепком месте…»

Кого? На коше ныне Сугорский с Коркодиновым… Один задирист чрез меру, другой неповоротлив, оба негодны. Кого? Еще поразмыслить над тем, дело первостепенное…

Стража у входа в воеводские палаты глядит на вестника с подозрением: власы всклокочены, лицо в пыли, да и всё одеяние такожде запылено вусмерть. Токмо чело от пыли чисто, ибо потом вдосталь омыто. Шапка слетела где-то, потерялась. На коня же его смотрят с жалостью: жеребец вороньей масти взмылен, яко из бани, бока его то вздымаются высоко, то опадают – никак не надышится бедная скотина… Дал же коняге Господь хозяина-орясину! Как такового на спине возить и живым остаться?

Гневаш Заяц спешился и вновь показал серебряную пластину.

Двое стрельцов у входа в хоромину развели перед доверенным человеком большого государева воеводы князя Воротынского скрещенные бердыши.

«…А буде царь крымский и царевичи его пойдут к реке к Оке прямо меж Колуги и Алексина, или меж Алексина и Серпухова, или меж Серпухова и Коширы, или меж Коширы и Коломны, и бояром и воеводам итти против царя к тем местом, куды царь пойдет…»

Что же, по сему месту татарове не раз и не два хаживали… Могут вновь пойти.

«А буде царь пойдет на Резань, а Оку-реку перелезет под Солотчью, или ниже, или выше, а пойдет к Коломне, и бояром и воеводам итти убережною дорогою…»

И таковое быть может. Для того-то полки воинства русского и размазаны по Окскому берегу, яко масло по хлебу, на сотни верст, чтобы одни встретили крымских людей в первой сшибке, где бы ни прорывались татарове, а другие им на помощь и на спасение пришли бы…

«А буде царь, перелезчи реку, войну роспустит или заречные места тульские и резанские и алексинские и козельские учнёт воевати…»

Ежели тако случится, малой кровью обойдемся. Но городки пострадают немало, покоихмест мы тут разберемся, что к чему, да помощь им подадим.

«А буде царь пойдет на Володимер…»

Это вряд ли! Давно туда татарин не хаживал.

«А буде царь тако… А буде царь инако…»

Где? И почему по сию пору нет гонца от станиц, высланных глубоко в поле?! Давным-давно отправлены, а известий нет!

Гневаш Заяц зашел в палату и увидел Воротынского сидящим на лавке за столом. Груда бумаг и Псалтирь в переплете из багряного бархата лежали перед князем.

Михаил Иванович одет был просто, не по-дворцовому, а по-походному. Вельможу в нем выдавал один лишь широкий пояс с серебряными позлащенными пластинами, на коих неведомый умелец поселил птиц в травах, небо выложил бирюзой, а птичьи глаза изобразил камнем-сардием. Обоч на малом столике лежала кольчуга его с зерцалом, шелом с турской вязью, две пистоли фряжской работы, обильно серебром изукрашенные, пороховница из рога, окованного серебром же, да сабля с надписью, наведенной золотом по лезвию: мелкими буквицами писано, слов не разберешь.