Вениамин Додин - Площадь Разгуляй

— Сталин с толмачом встретил этих троих у борта. Потом все вместе — в кубрик. Разговаривали они часа четыре. Попрощались на баке, прямо передо мной. Потом все трое, что с яхты, попрыгали в свою посудину, отошли. Вдовенко подал команду: на «полный», огней не зажигать…

— Когда проблеснул маяк в Анаклии, вроде выстрелы я услыхал — два. Глухо так. Потом еще и еще. Я спросил того, что торчал возле меня, с охраны: «Стреляет кто–то или померещилось?» — «Померещилось». — «Ни хрена! Из маузера стреляли, я‑то знаю…» Он сказал: «Все–то ты знаешь». Дальше идем.

Вроде засветлело. Кавказ вырисовался… Видно стало почти что все на буксире, а матроса на баке и по бортам нет. И того, который к нему приставлен, тоже нет. Беспокойство во мне поднялось, тревожно стало. Не дурак же — понимаю, что рейс «темный», темней некуда. Зачем бы Сталину прятаться, ночью ходить тайком, огни не велеть зажигать, чужих к команде приставлять — Хозяин же, барин, главный в республике! И выстрелы. Рейс, получается, секретный, а стреляют, шумят. Тот, который со мной, будто кот настороженный: чует, что я задумался, и глаз с меня не сводит. Плохо мое дело, думаю. И Вдовенко в машине молчит.

— Между прочим, туманчик нашел, заморосило сильнее. И видимости по курсу совсем никакой. Кричу в телеграф: «Капитан! Впередсмотрящего на бак! Ни хрена не видать по курсу!».

Который со мной, толкнул меня о переборку, по трубке ударил:

«Крути, парень, свою баранку, и молчи!». И даже руку мне на шею положил твердо. Ну, думаю, плохо. Вдовенко не отвечает, а должен был обязательно ответить. До берега еще ходу часа два — далеко. Молчу. Кручу штурвал.

— Тут навстречу из мороси — ну, прямо по курсу — прет танкер. Когда прошел он мимо и моросью завесился, я того, со мной, «на калган» взял жестко, от души. Грех на мне: добавил ему ключом еще пару раз — упасть–то ему некуда было, рубка маленькая. Заклинил штангой штурвал… Потом выполз пластуном к фальшборту, взялся за кранцы — ими весь буксир обвешан — и нырнул.

— Страшно: только что человека порешил. И как же мне тошно стало от этого! Видать, по службе в ГПУ или еще где, подневольный он, команду выполнял. Ладно… Отошел малость в воде. Подчалился к иллюминаторам в машинное… Нет никого! Один только охранник мельтешит у дизеля. Меня как резануло по мозгам! Ну, сказал себе, прощайте мои товарищибратцы! А еще я рассопливился, гада пожалел. Оттолкнулся от кранца, от буксира своего родненького, и поплыл на север, по течению — куда вынесет.

Валентин Михайлович закрыл глаза. Замолк. Отдыхал. Только теперь, когда голос его затих, стало видно, насколько мучительно тяжело было ему говорить.

…Вечером, после работы, захватив молоко и хлеб, я отправился в стационар. Валентин Михайлович поднял отяжелевшие веки и искоса поглядел на меня. Губы его чуть дрогнули:

— Спасибо.

— Не за что. Вот, молоко свежайшее с теплым хлебом. Освежите горло — вам рассказывать о себе легче будет. Я ведь напрашиваюсь послушать вас. Очень важно, чтобы вы все рассказали — и о радостях, что испытали, и о горестях. Чтобы все это не ушло с вами. Те, кто «планировал» тот случай, они вас, человека, вовсе не брали в расчет. Как, впрочем, и всех нас.

После иньекции, каких–то еще манипуляций с ним, Валентин Михайлович продолжал:

— Как до берега добрался — посейчас не помню. Думал–то о чем? Думал — ищут! И что которые ищут, не хуже моего знают и про течение по–вдоль берега, и куда оно несет, и про то, что деваться мне некуда. Одно только утешало — родителей уже давно нет на свете. И детей нету еще, слава Богу! И жены нет.

Значит, мучить некого за меня. Некого казнить. Так вот. Радость и такая бывает, что один ты на свете.

— Мотало меня море суток, может, двое или трое. Пока от Поти уходил и до берега добирался, чуть жив был. Шел болотами. Тоже суток пять или, может, шесть, ночами. И недельки через полторы–две дотопал до Бамборов, за Гудаутами. Там кунак отцов жил — Нестор. Отец не раз жизнь ему спасал и о том носил при себе память: пулевые дырки в плече и в ключице правой.

— Мне потом, через много лет, дочка Несторова, Ксения, рассказывала: Капитон в тот самый день, когда я к Очамчире подходил, заехал в Бамборы. Вычислил меня, пограничник.

Знал, что некуда мне больше податься на том берегу, кроме дома Несторова. Он–то, Капитон, отца моего тоже хорошо знал, к нам в колонию еще когда наезжал. Со мной тоже был знаком.

Только я ночью в дом вполз, послал Нестор за Капитоном: тот меня дожидался. Пришел к утру. Будить не велел. Выспаться дал — понимал же, что столько дней плыл да шел я без сна. Уже к полудню подняли меня. У нас с Капитоном разговор был долгий. Потом уложил он меня в бричку, соломой накрыл и вывез почти что до озера Рицы. Подарил ксиву, удостоверение личности. Документ настоящий, конечно, не на мою фамилию. Тогда паспортов еще не было, как сейчас. Они в году тридцать третьем, в середине, пожалуй, появляться стали. Оставил хурджум с едой и вина бурдюк. Попрощался. И пошел я в горы, через лес, мимо озера. Добрался перевалами до Красной Поляны, а там Северный Кавказ — Россия…

— Ночью на костерке спалил я это «удостоверение» Капитоново. Не верил ему. Не может быть, чтобы он не знал, как Сталин с нами обойдется. А знал, так почто не отставил меня тогда от страшного того рейса на яхте? И еще думалось мне, что не искали бы меня, уйди я «чисто» — «убили, мол, и за борт проводили». Но тот, кто ко мне приставлен был, — кто же за него ответ несет? Кто–то, конечно, должен был ответить.

— Сжег я, значит, документ. Добрался до Кичкаса, под Самарой, где два моих дядьки — материны браты — хозяиновали на земле. Добраться добрался… Только там никого не было уже – раскулачили всю как есть колонию, растащили–разграбили. Стариков — к стенке. Молодых — в лагеря на Север. Баб с детишками — кого куда. Больше — в Восточную Сибирь да в Казахстан.

И ушел я тогда дальше — на Урал. От Перми недалеко пристроился работать на малом заводишке — сперва кузнецом, потом в шорники меня позвали. Шорников–то нигде нет, а тогда все заводы лошадьми только и жили — конными цехами. Тянуло меня очень к дизелям, да и нужда в дизелистах была большая, больше, чем в шорниках. Но боялся, что «определят» меня сразу: ищут–то, думал, дизелиста…

— Ну, с лошадьми милое дело: домом пахнет, колонией. И – на краю. Тогда тьма раскулаченных работала вокруг на заводах — все без документов. В самом конце 1937 года, когда я увидел, что берут людей бессчетно — из вольных, из бывших кулаков, — всех берут, задумался. Судят, смотрю, безо всякого суда, как на гражданской, да срока объявляют страшенные. Через раз дают «вышака». Придумал спасение, или люди подсказали — не упомню. Продал я мужикам пару хомутов казенных, что сам стачал на конном дворе. Подставился старшему конюху. Он и заявил на меня. По 162–й, часть 1–я, попал я таким путем в Каргопольлаг на три годочка всего–то! С бесконвойным режимом, как малосрочник. Тогда уже и «червонец» малым сроком считался. Время такое наступило. Кругом «враги народа». А я, значит, теперь вор обыкновенный — «социально–близкий элемент», друг народа. Свой — браток. Посадили меня в январе тридцать восьмого. А в декабре, когда Берия наркомом сделался вместо Ежова, стали таких, как я, «друзей» близких тысячами выгонять на волю. Но мне–то свобода ни к чему, концом жизни она обернется тотчас. Ищут же! Мне лагерь с конным двором нужен – лучшей доли не надо. Там анкеты писать не требуется, документы никто не спрашивает.