Вениамин Додин - Площадь Разгуляй

— Что делать? Снова хомутами торговать? Так ведь могут за соцсобственность к стенке поставить — рецидив же! Нет! Напился я впервой и, пьяный, отлупил десятника, по–человечески, конечно, без вредительства, хотя и гадом он был беспримерным — девчоночек ссыльных насиловал…

— Конечно, законвоировали меня, в зоне оставили. И под амнистию я не попал. При конях своих остался. Рад был — не рассказать.

— В январе 1941 года снова маета: сроку конец. Выгонят – что делать буду? Анкету же писать! Не выгнали совсем — вольным оставили при своем деле. С временным паспортом.

— Война… В тот день всех немцев из ссыльных в зоны загнали. И меня к ним — толмачом. И завелся я: как же, думаю, старшина флотский, дизелист на катерах — и тут, в тылу, вилами да языком махаю! Не быть этому! На фронт! Тогда многие переполошились — на фронт!

— Местность вокруг всех зон знакомая, народу эвакуированного понагнали — не протолкнуться. Ушел я тихо–мирно из зоны. А в Перми, на толкучке, взяли меня в облаве и — на сборный пункт. Так все делали, кто на фронт хотел. И знали все об этом. Попал я в команду, приставили к коням, в обоз. Без доверия, значит. Ладно, с доверием, без доверия — воюем, старшина!

— До Куйбышева еще не доехали, накрыли ребята ночью двоих солдат в нашем вагоне: по–немецки шепталисьразговари–вали. Драка, конечно: «Фашисты! Бей гадов!» И бить начали по–страшному. Ну, я‑то что, не человек совсем? Как смолчу, на нарах лежа, когда людей безвинных казнят? Не драка же – убийство. Теплушка–то с конями, с сеном; значит, вилы у всех.

Полез разнимать. Мне: «И ты с ними? И ты фашист? Бей и его!» Я за вилы — и мне вилами. Успел дверь открыть, ан выпрыгнул уже не сам — «помогли».

— Подобрали меня обходчик с дорожным мастером. Утром ручной дрезиной доставили в железнодорожную больницу.

Морда ободрана до костей, зубов впереди и сбоку восемь штук как не было, рука левая вывихнутая, левая нога сломлена в двух местах, и кость голенная торчит из–под кожи, на ладонь вылезла. Отправили в госпиталь в Кинель. Как ни плохо мне было, сообразил: молчать надо! Молчал. Месяца через полтора опер приходил, для порядка. Документы–то были исправные. Настоящие солдатские. Только не на мое имя. Он протокол составил, с тем и отвалил. Еще я с месяц пролежал. Кости, вроде, срослися, опухоль на плече спала, морда заросла, — отправили меня на завод, здесь же, в Кинели. На костылях.

— Недельки через две ушел я оттуда по–тихому, с костылями–то. Обидно было очень, что на фронт не попал. Думал: провоюю на фронте, медаль получу или орден. Попрошусь тогда на флот — к катерам ближе, к торпедным. Еще медаль получу. Или орден. Дадут краткосрочный — домой. Тогда приеду в Поти, к начальству: так, мол, и так — явился бывший флотский старшина, а теперь… ну, командир какой–никакой и кавалер.

Разыщу Капитона — пусть видит, что не напрасно жизнью рисковал, мне благодействуя.

— Еще и потому такие мысли приходили, что я снова бояться стал, но уже не за себя — за Капитона. А когда думал о таком будущем, забывал ночь на проклятом буксире, страх, забывал даже, что воевать надо идти со своим настоящим именем, с фамилией отцовой. Не для памятника на могилке — какие там, на фронте, памятники. И не чтобы похоронка в настоящий дом пришла — дома–то никакого у меня нет: Сталин о том позаботился. Но чтобы знать–понимать, кто ты таков есть на самом деле. В кого пулю посылаешь смертную. За кого бьешься.

— И правда, за кого мне было воевать? «За Родину», которой я был чужим, «врагом лютым», потому что по–немецки умел?

«За Сталина», который в меня случаем промахнулся? Или, напротив, «за Гитлера», потому как тоже по–немецки понимал?

Так он же — Гитлер — вместе с кунаком своим, товарищем Сталиным, тоже в меня целил воровски и тоже, случаем, промазал.

Я ведь забыть никак не мог: встретил Сталин гостя с яхты, буд–то давно дружный, как вчера расстались…

— Ладно. Мир поделить, лишних негодных к трудам, по их разумению, уничтожить людей бессчетно, чтобы полную разрядку сделать на земле, и земле же чтобы дать отдохнуть от человеческой дряни, — так они это понимали и оговаривали. Это я тогда на буксире слушал их разговор — чего только не услышал!

Шутка ли — Сталин с Гитлером сговаривались! Складывалось у них вроде дружбы, прежде сговоренной, на век! Как они армии готовить будут, какие командующие будут над ними, кто на себя что берет. И что делается, чтобы гость утвердил свое начальствование над Германией, — вот что товарищ Сталин задумал! Потому драка между ними — война — непонятна мне была сначала: как же так? Сговорились мир делить, каждый своих недоумков на Луну отправить, лбами сшибив. Потом понял: правильно все получилось, законно. Разбойники никогда ни о чем до конца не сговорятся. Я это на урках всяческих мастей и рангов проверил. Не знаю случая, чтобы эти подонки, сговорясь и побожившись свободой, не заложили один другого и не резались бы. А вот когда вожди–фюреры мир делят, тут не под нарами свалка и не двух–десятерых в гальюнную яму за бараком на лагпункте воткнут в дерьмо.

Урки они все — что Сталин, что Гитлер…

— И надо же так, мне немец, офицер, — германец из пленных, — говорил в 1943 году. Рядом работали, познакомились.

Знаешь, отчего Гитлер Рема убрал? Из–за того, что тот выговор сделал фюреру за «непозволительное самоуправство» — посмел без согласия своих товарищей встречаться и сговариваться за спиной немецкого народа со Сталиным–уркой!

— Конечно, я не посмел открыть немцу то, что сам знал и пережил. И не высказал ему, что Сталина–то за встречи с ихним фюрером да за сговор–приговор ихний совместный над Россией никто у нас не только не попрекнул, а «Спасибо родному Сталину!» и «Ура товарищу Сталину!» кричали — по радиву и в газетах, когда договор о дружбе подписывали в Москве перед самой войной. И никогда никто не попрекнет — такой народ ручной у нас на своих фюреров. Он только на чужих обозляется, когда свои разбередят. На вашего, вот. А все потому, что наш–то фюрер куда способнее вашего. И если что сотворял, свидетелям своим делам никогда жизни не оставлял. Даже дружкам своим верным и проверенным, с которыми на Кавказе разбоем промышлял и грабежом, мокрушничал с которыми в молодые годы, — даже их не пожалел. А потом еще и тех, с кем, погодя малость, вкруг Ленина вертелся, карауля, часа своего выжидая.

А по смерти Ильича — чтобы кто из корешей главного места на мавзолее не перехватил. Даже соседей–земляков в Гори ли, в Тифлисе, кто мог знать хоть что о прошлом его «революционном» в кодле ли, в охранке ли, да кто мог знать о знающих. И про этих кто мог знать.

— Весна сорок второго года наступила. Немец прет по Украине да по России. А я все в тылу придуриваюсь. Добрался до Баку и стал трудиться на промыслах — на нефти. И все еще о фронте думал. Вот, мол, выздоровлю, ноги сами, без костылей, начнут двигаться, и смогу я в военкомат без палок сходить, сразу хлопотать буду. Но человек полагает, а Бог располагает.