Вениамин Додин - Площадь Разгуляй

Как пишут в официальных документах, «предварительные промеры ремонтно–строительного отдела ГАБТа оказались не точными». Поэтому в 1935 году на Введенском (Немецком) кладбище в Москве было установлено другое надгробие, выполненное другим архитектором и скульптором. Идея Мухиной и работа деда воспроизведены были в камне и чугуне на горе Кладно под Прагой, города, где в 1861 году родился Вячеслав Сук…

А березовая гирлянда обнаружена была автором в 1963 году на бывшей госдаче Микояна, когда в нее вселилась семья маршала Жукова.

…За новыми интересными делами нашей старой компании, которые продолжились вслед за исчерпавшими себя вывесочной и ветчинной эпопеям, я упустил возможность услышать в изложении деда драматическую историю его отца Боруха—Довида, прадеда моего. А ведь случившееся с ним почти век назад (со времени моего приезда к деду) взорвало патриархальную тишину мстиславльской провинции, надолго предопределив судьбы многих ее обывателей. Более того, для некоторых все это закончилось трагически. Потому рассказ об этом я перенес в отцовскую часть моих хроник…

Да мало ли что было упущено в последнюю мою поездку к деду. Однако мстиславльские каникулы позволили мне первый и последний раз самому прожить собственное детство и отрочество, хотя бы на месяц не омраченные постоянным ожиданием взрослых мерзостей. У деда я отошел душою от ставшего нестерпимым пресса государственного террора, отдохнул от роли члена семьи врагов народа, оправился на время от загрызавшей меня собственной памяти. И даже уверовал по–детски в существование настоящей жизни.

Очередная пастораль развалилась с неожиданным приездом Степаныча. В первую минуту, когда я увидал его на пороге дома, сердце мое забилось пойманным зайцем: несчастье с бабушкой! Оказалось, что не с ней. Просто произошло пробуждение после сладкого мстиславльского сна рядом с моим дедушкой. Степаныч привез жизнь, оставленную мною в миг, когда руки деда подхватили меня с подножки поезда Орша — Унеча.

Тогда ли я почувствовал, в купейном вагоне экспресса Москва — Минск, что мои соседи — люди интересные? Или позднеее. Или только теперь? Но все равно, не ошибся. Степаныч, продолжая клясть свою непростительную недальновидность (которую обзывал непечатно), рассказал: двое моих соседей по купе, которые сходу начали ужинать, были, конечно же, из его ведомства, — по броням их всех стараются собирать в одном купе: народ ездит с оружием, с документами. Так вот, закончив поездку, они настучали на бригадира какую–то ахинею. Мужика арестовали. И третьего дня бабушке пришла повестка, чтобы привела меня к следователю как свидетеля! — А как же они меня нашли? — Просто, — ответил Степаныч, — по той же броне, будь она неладна! Мог бы, дурень, без хозотдела билет тебе взять — в любой кассе по значку! Дурень…

Все–таки я заставил Степаныча двое суток прожить в нашем мстиславльском доме. С дедом пообщаться. Успокоиться. Но он был серьезен. Торопил. Пообещав деду приехать на мои зимние каникулы, мы распрощались и отъехали…

А в Москве — все путем. Со Степанычем пошли вместе, благо все, кто ждет, — рядом: следственный отдел железнодорожной прокуратуры. Точно бригадир рассказывал: всё товарищ

Каганович предоставил. В том числе и прокуратуру свою родную, железнодорожную, и милицию, и трибуналы. И вот сидит теперь облагодетельствованный мастер, он же бригадир по доверию, — сирый и оболганый. И я должен свидетельствовать… О чем? О том, что он счастлив своею новой жизнью? Или о том, что никак не поймет, почему ради этого его счастья надо было его сперва ограбить, потом убить его сына и близких его? Что–то тут не так, товарищи!

Из старой 13–й детдомовской школы я был отчислен в конце августа 1937 года. Новая, из только что отстроенных ста пятидесяти «вермахтовских» школ–госпиталей, встретила меня мемориальной доской на фасаде, музеем в коридоре первого этажа и настороженным вниманием осведомленных о моем прошлом одноклассников. Школа по месту на плане Москвы оказалась Пушкинской — я уже рассказывал о ней выше. Из–за этого приятного обстоятельства ей были уготованы самые серьезные в Бауманском районе шефы — Военная академия химической защиты, расположенная чуть дальше по Немецкой улице, и Центральный аэрогидродинамический институт — ЦАГИ. В результате наш класс представлял собой конгломерат, две трети которого составляли отпрыски авиаконструкторов и военных химиков, несколько чад районной элиты, наконец, группки разночинцев, к которой был отнесен и я. Здоровое чувство битого подсказывало мне собственное мое поведение в классе. Выяснять отношения ни с кем из новых одноклассников я не собирался. Они со мной — детдомовским — тем более. Девочки — как девочки — меня еще не интересовали. А когда начали интересовать, то к тому времени я хорошо знал цену предмета и научился выбирать друзей.

Надо сказать, что это обстоятельство было не так важно именно у нас и конкретно для меня. Дети военных, перегоняемых армейскими законами из гарнизона в гарнизон, — пусть привилегированный, — вынуждены были часто менять школы.

Это привело к тому, что многие из моих товарищей поотстали и все без исключения были значительно старше меня. Поэтому возрастные интересы у нас не совпадали. Из–за этого не было многих естественных конфликтов. Кроме того, все хотели учиться, причем вполне осознанно: большая часть потому, что догадалась об утере времени и с тем — надежды заступить на родительские посты в престижных институтах, что впоследствии и случилось с выжившими на войне; мы — разночинцы – потому, что очень хорошо понимали: никто мест нам не уготовил. Совсем взрослые девочки занимались очень старательно. С первого дня они определились в предметах своих увлечений и теперь могли без отрыва от основных занятий спокойно предаваться учебе.

Судьба одарила нас великолепными преподавателями. Именно одарила: заведующий кафедрой математики Академии химзащиты Борис Анастасьевич Кардемский вел у нас математику и астрономию. К этому времени он уже был автором множества популярных книг по своему предмету и членом европейских академий. И в Академию он — сын расстрелянного еще в 1920–м ксендза — попал только из–за своего блестящего знания великой науки. С нами он был ровен, прям, откровенен и требователен.

Мы с первого дня полюбили его.

Та же Академия позволила украсить новую школу еще одному своему педагогу — Берте Соломоновне Ганнушкиной. Она вела у нас биологию. Ей мы все обязаны знанием серьезнейших основ медицины, в том числе — практической. Врач по образованию, она, как и Кардемский, была профессором по складу своей души, а не по велению руководства кафедрой Военной академии. Так же, как Борис Анастасьевич незаметно ввел нас в храм профессиональной космогонии, так Ганнушкина привела всех интересующихся в классы нормальной анатомии Первого московского мединститута. Конечно, была некая заслуга в том и нашего директора Арона Моисеевича Радунского, математика и сибарита в смеси с неумеренной, постыдной для бывшего чекиста административной «осторожностью». Как говаривал еще один наш педагог Григорий Вениаминович Каценеленбоген,