Вениамин Додин - Площадь Разгуляй

Наоборот, показали, что ничего особенного в купе не происходило. Как вас теперь понимать прикажете? Или вы тоже участвовали вместе с бригадиром поезда в пьянке? Или свидетель Додин клевещет на граждан Игнатова и Гришина? Ну, неправду показывает?

Федоров, угрюмый мужик с усталым серым лицом все по–видавшего и ничему более не удивляющегося человека, прикрывая рукою зевок, сказал:

— Сколько можно говорить — никакой особой пьянки в купе не было! Особая пьянка, это когда имущество казенное громят, когда стекла в вагоне бьют или, допустим, морду проводнику или официантке в ресторане. И тогда вызывается милиция на остановке и составляется протокол. А когда просто пьют и на пол гадют, или на постели, — это обыденно во всех наших вагонах. Если на такое поведение реагировать, времени проводнику не хватит ни на что больше. Все.

— Ну, хорошо. А как же повел себя начальник поезда, если, все же, пассажиры пили?

— Он правильно повел. Взошел в купе, предложил успокоиться, дать проводнику прибраться. Все.

— И вы прибрались в купе?

— Сколько можно… Не входил я в купе! Туда начальник по–езда взошел. Еще он чего им говорил — не знаю. Он мне не сказал после, как из купе вышел. Я не спрашивал. Неинтересно. Работать надо.

— Спасибо. Вот тут распишитесь, — Губерман показал на листы.

Проводник внимательно прочел протокол, подписался. Вышел. После него листы еще внимательнее просмотрел Степаныч, подписался. Пододвинул мне: «Просмотри!» Я, не читая, подписал бумаги. «Читать надо! — вдруг рассердился старик. — Не контрольная по арифметике — судьба!»

Губерман, показалось, одобрил замечание почетного чекиста. Предупредил:

— Сейчас мы проведем очную ставку с гражданином Майстренко.

И тотчас конвоир ввел в комнату нашего начальника поезда. Его было не узнать: так изменилось лицо его — похудевшее, осунувшееся, вовсе потерявшее выражение. Даже руки похуде–ли и будто ссохлись. Прежде аккуратная форма была смята, висела на нем мешком, у шеи торчала бахрома из разорванных ниток на месте отпоротых петличек… Он кивнул мне.

— Садитесь, гражданин Майстренко, — строго сказал Губерман.

Те же формальности, что и при Федорове–проводнике. Вопрос Губермана ко мне и к Майстренко: знаем ли мы друг друга? И новый вопрос:

— Свидетель Додин, что вы можете рассказать по поводу антисоветских высказываний арестованного Майстренко?

И насторожился. Ждал. Снова подтянулся Степаныч. Майстренко, показалось, не реагировал. Я повторил слово в слово мой рассказ — пересказ монолога Майстренко при первом вызове следователя. Вот теперь бывший бригадир поезда оживился, вздохнул свободно. Покосился на Губермана. Тот сидел неподвижно.

— Вы, Майстренко, подтверждаете показания свидетеля Додина?

— Да. Подтверждаю.

— Свидетели Гришин и Игнатов показали, что вы, Майстренко, при этом вашем разговоре позволили себе клеветать на руководителей партии и советского правительства, обвиняя их в якобы совершенных ими противоправных действиях в процессе раскулачивания вашей семьи. Вы подтверждаете их показания?

— Нет! Я ни на кого не клеветал! Я только сказал…

— Свидетель Додин, подтверждаете ли вы факт антисоветских высказываний гражданина Майстренко при названных обстоятельствах?

— Нет. Не подтверждаю. Только про действия, что вы сейчас называли, говорил не этот бригадир поезда, а кто–то из них — из двоих, — что–то такое, что, мол, так и надо — через все пройти к счастью… Не помню… Спал уже. — Мне показалось, что Степаныч перестал дышать…

— Кто же из двух это говорил?

— Откуда мне знать? Я наверху лежал, под одеялом, а они внизу — болтали по пьянке. — Все же я понял, что хотел от меня мой старик.

— Значит, свидетель Додин, никто из присутствовавших в ту ночь в купе поезда не занимался антисоветской пропагандой?

Отвечайте!

Но тут снова встрял Степаныч. Совершенно незнакомым мне командным тоном он заметил следователю, что как можно такое спрашивать у ребенка, когда взрослые не разберутся никак в этой вагонной пьянке?

…Итак, 10–й а класс, в который вошел я 1 сентября 1937 года, как оказалось, подобрался из «стариков» — все мои новые товарищи были, самое малое, на пару лет старше меня, — обстоятельство пока не очень беспокоившее.

А смущал в сравнении с ними маленький мой рост — неприятно, когда рядом с тобой «совершают эволюции», двигаясь галсами, эдакие броненосные крейсера с саженными плечами и кулаками с литровую кружку. Скорее всего, с намереньем врезать — силовое детдомовское воспитание, естественно, сказалось на моем восприятии нового окружения. Хорошо еще, что все пришли в новую школу одновременно, «на новеньких».

Первые страхи были напрасными: именно из–за того, что я был меньше и младше, ко мне отнеслись добродушнопокровительственно: Миша Ветлов и Саша Гришин даже предупредили агрессивных соседей — с пацаном поосторожнее!

Показалось: все — о’кей! Ан нет! Вскоре класс узнал: пацан – детдомовский! Сразу большинство одноклассников стало меня обходить. Как–то услыхал: «Малец–то — псих, не иначе! С ним – поосторожнее!»

Это со мной–то — осторожнее?! Я ведь не виноват, что парень из девятого класса неожиданной подножкой попробовал сбросить меня с лестницы, и мне ничего другого не оставалось, как защищаться. Ему надо было показать — себе ли, друзьям или девочкам — свое суперменское превосходство. Мне — раз и навсегда отучить его демонстрировать это на мне. Он поступил бездумно, не предполагая сопротивления, куражась. У меня своя реакция на нападение: дорваться до шеи, где бьется жилка.

Там, где меня воспитывали дяди мусора и тети лягавые, иначе не выжить… Потому парня оттащили в медпункт, а меня — к директору, от которого услышал: «Еврейскому мальчику следует быть осторожнее…» (?!)

Если память мне не изменяет, этот случай был первым и последним за три года Пушкинской школы. Никто больше ко мне не лез. Мои великовозрастные одноклассники как бы приняли меня в свой клуб. Но ведь кроме детдомовского прошлого у меня имелось более серьезное настоящее — я был и оставался сыном врагов народа, о чем бравый Фундуков не преминул сообщить всей школе. Здесь класс неожиданно вдруг разделился: часть его словно стеной отгородилась от меня, делая вид, что это совсем не так, что грустное это обстоятельство никого касаться не должно; другая часть — значительно меньшая — словно бы приблизилась ко мне.

Первым, кто подошел, чтобы выразить мне солидарность, — Изька Ашкенази. Был он на две головы выше меня (повторяю – это очень для мальчика важно!), круглолиц, улыбчив и прямолинеен до наглости. Просто он не умел врать и говорил каждому правду в лицо, если, конечно, его о том спрашивали. С раннего детства он был влюблен в спорт, в армию, был очень сильным человеком, ничего и никого не боялся. К несчастью, лет в восемь, во время сражения на саблях, ему случайно выкололи глаз. Впечатление было, что это обстоятельство его совершенно не заботило. Как, впрочем, и отряд девчонок, постоянно вертевшихся возле него. Любимым его предметом была биология, любимой учительницей — Берта Соломоновна. К Григорию Вениаминовичу он относился как к старшему товарищу. Тот до удивления просто принимал это и, я знаю точно, любил Исаака, прощая ему совершенно открытую ненависть к Фундукову, часто выражаемую «в лицо наотмашь». Георгий Матвеевич платил Изьке тем же, пытался даже извести его совершенно незаслуженными «неудами» по своему предмету, распространял об Исааке всяческие пакостные слухи. Вмешался Александр Захарович. О чем он говорил с Фундуковым, я не знаю. Только географ отступился от Исаака. Исаак от географа — тоже. Очень быстро мы с Изькой подружились. Я познакомил его с Бабушкой и Аликом. Он меня — со своей мамой, Розалией Израилевной, и сестрой Раечкой — она была на несколько лет младше Изьки. Жили они тогда в Аптекарском переулке, в крошечной квартирке, заставленной шкафчиками, буфетиками, гардеробчиками… Или они мне маленькими казались в сравнении с фигурой Исаака?