Вениамин Додин - Площадь Разгуляй

Ладно, про подвал в Третьяковском проезде он, скорее всего, не знал, — не знала же о подвале толпа на Никольской, изо дня в день толкущаяся у магазинов, иначе бы вмиг слиняла, разбежалась бы по щелям. Не мог, не должен был он знать о родителях моих, о брате, о родителях Юрки Яунзема, об отцах и матерях всех своих маленьких читателей, без вести к тому времени исчезнувших однажды. Все так. Но ведь многотысячные толпы у справочной на одном только Кузнецком мосту в Москве, но взятые, забранные, заметенные разом творческие союзы, в том числе собственный его Союз писателей, но предарестная и послеарестная брань во всех газетах — ежедневно и который год подряд, но бандитские статьи милого Михаила Кольцова в адрес разных зиновьевых, рыковых, бухариных – только недавно совсем благодетелей и ближайших друзей-единомышленников детского поэта Квитко — Первого из Первых! В конце концов, как резюмировала бабушка, прочтя колыбельную–отходную:

— Должен бы этот байстрюк хоть чем–то отличаться от бешбармакского акына Джамбула с его стихами «Уничтожить!»:

И среагировала как всегда в аналогичных случаях:

— Вот бы Абель порадовался — он ведь болезненно переживал огрехи в своих предвидениях. А тут такое яркое подтверждение его теории оценок соплеменников!

Квитко оценку Абеля, дядьки Бабушкиного, оправдал полностью. В этом убедиться нетрудно:

— Вот теперь ты, внучек, угадай: «кто»?… Сравни ворота, — может, они? Этим монологом Степаныч как бы подвел черту под нашей экскурсией в Третьяковский проезд. Уточню: дом, выходящий в этот проезд воротами и огромным подвальным люком, по сей день стоит около угла Никольской и Театрального проезда на самой Лубянской площади. В эпоху нашей со Степанычем обзорной экскурсии там размещалась Военная коллегия Верховного Суда СССР. Внешне смотрелся этот безобидный двухэтажный домик эдаким садиком–яслями, только взамен горочек и грибков цвели около него, маялись круглосуточно топтуны наружной охраны. Со стороны проезда — тоже.

Потому Степаныч был так придирчив в выборе наших с Аликом маршрутов, требовал строго, чтобы миновали всегда скрываемые от уже намеченных к убою москвичей и гостей столицы государственные бойни. Пока Степаныч еще держался на ногах, и если Алик был чем–то занят, мы часто бродили с ним по городскому центру. И он нет–нет и приводил меня все к новым и новым проездам… Рассказывал.

…И снова повестка. Из прокуратуры. На этот раз мой старик не нервничал по дороге. И когда с Каланчевского проезда по–вернули на Новорязанскую, совсем успокоился. Это после второго вызова он костерил меня чуть не по–матерному за лишние слова, которые невзначай вырвались у меня, что, мол, не бригадир поезда говорил что–то не такое, а те двое…

— Зачем?! — кричал Степаныч. — Тебе новой очной ставки надо с ними? Так они, эти двое, — не простачки–проводнички, а волки! Понимаешь ты разницу, или нет, дурень? Наше дело бригадира выручить. И тихо ретироваться с сей баталии крысиной. А не переть на весь НКВД — не сладим мы с ним, мальчишечка. Не сладим. Против лома — это всем известно — нет приема. Пойми…

Когда после получасового ожидания нас пригласили в кабинет, там находились и те двое — мои соседи по купе — Игнатов и Гришин. Они повернулись к двери, и только тут я обнаружил, кто они: в петлицах на воротниках гимнастерок тускло поблескивали шпалы — у одного две, у второго одна. Пропустив меня вперед, Степаныч закрыл за собой дверь. Когда он подошел к столу, те двое встали, приветствуя его «товарищем комполка»! Это было мне ново. Но я что–то сообразил. Снова открылась дверь, и вошел высокий мужчина в чекистской форме и ромбом в петлице. Те двое вскочили, вытянулись. Губерман тоже встал, поздоровался с ним за руку. И представил его: товарищ Огородников.

Огородников сел рядом с дедом — плечо к плечу. Глянул на меня. Неожиданно подмигнул. Губерман с минуту пробубнил свое, следовательское, и скороговоркой сообщил, что пригласил нас с опекуном с тем, чтобы провести очную ставку со свидетелями, гражданами Гришиным и Игнатовым. Тут Степаныч заявил почти что спокойно, что как опекун и дед не считает возможным травмировать психику ребенка, своего внука, разбором недостойного поведения взрослых, суть которого его по–допечный понять не сможет, отнесет безобразия в поезде на всех сотрудников аппарата внутренних дел, с чем он, Панкратов, категорически не согласен! Потому очную ставку считает нужным отменить. Все при этом посмотрели не на Губермана, а на Огородникова. Тот кивнул. Губерман велел мне выйти и быть свободным, а Степаныч — обождать за дверью. Я вышел.

Через шлюз в кабинет, прикрытый тяжелыми дверьми, ничего нельзя было разобрать. Но явственно прослеживался командный голос Степаныча, а потом зычный ор незнакомца с ромбом. Минут через двадцать двери распахнулись, из шлюза вывалились два моих бывших соседа и, не замечая меня, быстро умчались вниз по лестнице. Потом была тишина. Еще через полчаса в коридор вышли Степаныч, Огородников и Губерман.

Он проводил всех нас до лестницы, со всеми попрощался. Я было развернулся спросить его про арестованного бригадира поезда, но старик крепко взял меня под руку и увел вниз. Он так крепко меня держал, что стало больно руке. На улице я спросил, то ли у Степаныча, то ли у незнакомца–чекиста: «Ну, а бригадир–то как? Его же выпустить надо! Он же ни в чем не виноват! У него дети дома, жена! Он ведь так хорошо говорил про свою новую жизнь на железной дороге!..». Я что–то еще кричал — теперь не упомню, что… У меня чувство было: не прокричу, не пробьюсь сейчас через этих людей — никто больше не докричится…

И тогда сидеть бригадиру или даже погибнуть ни за что!..

Бригадира выпустили. Конечно, без моего крика и пробивания. Возможно, даже не потому, чтобы показать демократичность и объективность железнодорожной прокуратуры. Потом я вдруг начал догадываться, что у Губермана с самого начала была задача спасти бригадира. Только выполнил он ее не эмоциями, а профессионально. Выпустил Майстренку через четыре дня. К этому времени бабушка уже знала об опекунстве. Ее комментарий был не совсем понятен: