Вениамин Додин - Площадь Разгуляй

Константиновичем Блюхером в Китае, когда там создавалась народно–революционная армия. В 1935–м Блюхер стал маршалом, их общий друг и сослуживец Абезгауз — командиром корпуса, а сам Аба—Александр — командиром полка. Немного времени прошло — началась эпоха арестов. Аба никогда не обольщался своим положением. Он уже в Москве 1920 года понял, что за система власти пришла на смену российскому царизму.

И если не бросал своей пограничной службы, то только из–за исключительной возможности, которую она открывала перед человеком, внимательно отслеживающим мир, где злая судьба указала ему жить и растить детей. Детей же у Абы к этому времени было трое — сын и две дочери. Все они были погодками.

Все тогда заканчивали — один за другим — геологический факультет в Хабаровске. Его созерцательности пришел конец, когда были арестованы Тухачевский, Якир, Гамарник, другие хорошо известные ему военачальники. Он был поражен поведением своего товарища — Блюхера, неожиданно выступившего на суде против своих коллег. Вот тогда и приготовился дядя Аба к войне с бандитами. Он ведь прекрасно понимал — опытный пограничный волк, — что его война особая — без правил, без сентиментов, без рыцарских фокусов. Все же, пограничник, он в чекистах состоял, в высшей чекистской касте. И уж комукому, а ему известно было все, что проделывали его коллеги по далекой Лубянке со своими вчерашними товарищами. И как они все это проделывали…

— В начале октября 1938 года Аба с женой вылетели в четырехмесячный отпуск. Почти три месяца провели они в санатории имени Фабрициуса на теплом Черном море. А последний месяц льготного отпуска — все же они северянами были, жили и работали аж почти у 65–й параллели! — они решили провести в столице у братьев. Так Аба и Маргарита оказались в ту ночь в квартире дяди Моисея и Жени. Судьба!

— Подробности нашего освобождения от вломившихся к нам погромщиков до сих пор вызывают во мне оторопь, — продолжал Исраэль. — Поэтому не берусь сравнивать, что было для нас страшнее — налет ворвавшихся к нам бандитов или профессионализм дяди Абы, которым он и дядя Моисей встретили ночных гостей.

…Нас отвезли куда–то на маленьком автобусе. Оттуда — уже на такси на какой–то вокзал. Позднее к нам присоединились дядя Моисей с тетей Женей и Райкой. Куда–то пропал папа.

Оказалось, он «отводил к чертовой матери» автобус. Ехали по–ездом. Очутились в каком–то Быково. Там дождались папы. И через сутки улетели на Север. Нас все время опекал усатый старик, которого с папой познакомил в Быково дядя Аба. Путешествие длилось больше месяца — из–за погоды по трассе были частые посадки и ожидания. С неделю или больше жили в по–селке Анадырь у друзей дяди Абы. Вообще, у него везде были на Севере друзья! Из Анадыря нас перебросили — через Магадан — в Усть—Камчатск. С месяц мы отдыхали. Наконец, прибывшие за нами два морячка–пограничника куда–то отвезли нас.

И после встречи, а потом прощания с дядей Абой, мы оказались на японской стороне…

А еще через месяц нас устроили к рыбакам и привезли в саму Японию, в город Нагасаки. И оттуда на огромном пароходе мы ушли в Манчжурию. Здесь мы жили с полгода. Объездили страну. И двинулись, наконец, в Америку… Где, как видите, живем–поживаем…

— И все живы–здоровы?!

— Все, да не все… Живы мои старики. Жива тетя Женя, она часто вспоминает вашу маму — ее спасительницу… Вообще, мы не забываем Москвы, вас всех… А вот дядя Моисей в 1948 году погиб в Израиле…

— В Израиле?!

— В Израиле. Бросился туда драться за евреев! Вспомнил погромы… Между прочим, и дядя Аба там же погиб. Четыре года назад. На войне. В 1942 году он с семьей тоже ушел из вашего большого оцепления… Но не как мы. Их, офицеровпогра–ничников из евреев, с семьями откомандировали на укрепление ЛЕХИ. Но ненависть Абы к большевикам заставила его плюнуть на их палестинских апологетов. Он ушел в британскую армию, пристроив Маргариту и уже взрослых детей где–то в Яффо.

Возвратившись с войны, служил в британской полиции. По–том воевал во всех войнах за Израиль. И до смерти своей оставался в кадрах ЦАХАЛа…

— И все же, как он, пусть профессионал, пусть при помощи твоего отца и Моисея — тоже не слабаков, — как он или они сумели разделаться с четырьмя вооруженными громилами (с пятым, в автобусе, ясно), так тихо и мирно их «уговорить»?

— Все — Аба. Я тогда уже сообразил: ему что человека, что муху… Сам говорил, поминая подвиги шефа «Элички» Мякотенка, спеца из спецов: «Работа у нас такая». …Мы с мамой сидели в спальне. Папу пристроили они на табуретке посреди столовой. За спиной у него торчал один из тех… Другой мотался по квартире… туда–сюда, туда–сюда… Вдруг услышали – банка стеклянная разбилась… На кухне… Тот, что бегал, крикнув, — крысы! — кинулся на звон… Вот и все… Услышали только, как тут же всхлипнул негромко солдат, что стоял возле папы. Папа появился измученный, растерянный. За ним дядя Аба — раскрасневшийся, веселый. Шутил. Маму попытался рассмешить… Но какой тут смех.

— Начали помогать маме чемоданы собирать. Аба снова шутил. Смеялся весело — маму успокаивал… Да-а… Он–то, дядька–то мой, Аба, — он был куда страшнее тех, убитых!.. Зачем он их так? Наверно, можно было их не убивать — связать просто…

Или я чего–то не понимал тогда?.. Мы вышли. Влезли в автобусик у начала Старо—Басманной. Под сидением лежал еще один… в одеяле… Ужасно!… Прямо новая Куликовская битва! Да, да! именно Куликовская битва! Русь от налетов татар она не спасла. Они снова возвращались и не раз еще Москву сжигали… Но сражение научило: сопротивление врагу возможно, бить его сподручно, правомерно!

…Надо сказать: вот это вот «правомерно» Израиля Львовича, вкупе с образом Куликовской битвы, с какого–то времени начало меня «доставать». Не из–за принципиальной неправоты его. Ведь памятной ночью 1939 года вовсе не гипотетические «татары» налетели на братьев Сегалов. Но в час их, безусловно заслуженного ими после–праздничного отдыха, — а если быть точным, в кульминацию редчайшего для них радостного расслабления по возведении ими, наконец, Долгожданного Собственного Гнезда, — низверглась наних внезапно, надеясь сокрушить и раздавить — неимоверной могучести и всеохватности тупая беспощадная машина государственного по–давления, по природе своей исключающая спасение ее жерты.

Достало же меня это потому, что мои Сегалы — люди, в принципе, законопослушные, но, тем не менее, свободные — мужественные потому, — чудесным образом не приняли и на этот раз (вспомним «их» погромы!) рабского «здравомыслия» гонимого на бойню человеческого стада, в которое «красная» и «коричневая» системы превратили терзаемые ими народы. «Ошеломительным ударом» (как записал в «Воинские уставы» друг мой комбриг Георгий Самойлович Иссерсон, сам затем вкупе с армией таких же шустрых своих коллег безропотно — дисциплинированно, строем — смаршировавший под сталинский топор) Сегалы разделались с налетчиками. Преподав неординарнейший предметный урок своим согражданам, как следует поступать с обнаглевшей и неуемной палаческой сарынью, купающейся в своей торжествующей безнаказанности.