Вениамин Додин - Площадь Разгуляй

Тишина. И в ней — мой голос, отскакивающий от стены глухой враждебности и вот уже пятнадцать лет взаимного истязающего противостояния их — и моего… И вдруг!.. Вдруг!..

Вдруг из дальнего ряда поднимается высокий седоголовый полковник. В аудитории полковники в подавляющем меньшинстве. И, как правило, не возникают. А этот:

— Разрешите обратиться, товарищ профессор?

— Прямо сейчас, на лекции?

— Так точно! Серьезный вопрос.

— Если серьезный — пожалуйста.

— Это о вас в «Науке и жизни»?.. Это вы? Вы тогда писали на тетрадных листках списки заключенных? И кидали их в почтовые ящики? Ваша, вроде, фотография — вот!

— Да..

Я мог ожидать всего, но то, что сказал полковник, поразило.

Тогда он вынул из верхнего кармана кителя пластиковый пакетик, извлек из него сложенную вчетверо бумажку. Даже от меня, с кафедры, показалось, что она пожелтела и на сгибах по–ломалась…

— Вот ваш листок, товарищ профессор!.. С фамилиями. С адресами лагерей… Четвертым в списке — мой отец, Примаков Валентин Илларионович… Мама кинулась тогда, с листком, по этому адресу. На Колыму. Полгода проездила — нашла отца! Он дошел на общих. И умирал. Мама оставила меня с сестрой у деда. И моталась с терапевтом по зонам и больничкам лагеря.

Но отца спасла. И хотя мамы мы не видели почти что пятнадцать лет — она в отпуск к нам приезжала в 1953–м, а в 1955–м – вернулась она вместе с отцом… Спасибо вам, Вениамин Залманович… У меня еще вопрос. В 1938–м мы с мамой, сестрой и дедом жили на Большой Почтовой в Буденновском городке летчиков — отец был пилотом–испытателем на 24–м авиазаводе…

Это вы лично письма писали? Вроде, ваш почерк (на доске я писал полупечатными буквами — огромная, на девятьсот слушателей аудитория иначе ничего бы не разобрала).

— Почерк мой. Но в ваш ящик по Большой Почтовой этот листок бросил мой друг Алексей Молчанов. Он жил на Новой дороге, рядом с вами.

— Где он теперь?

— Алексей Михайлович Молчанов погиб в первые дни войны.

Солдатом. А его отец, Молчанов Михаил Иванович, директор 22–го завода, комдив, погиб в сталинских застенках в 1938 году…

И тогда… Тогда инженер–полковник тихо, в замершем зале, скомандовал: «Товарищи генералы, адмиралы и офицеры! Прошу встать!». Будто вихрем сорванные со своих кресел, все вста–ли. Они все на меня смотрели. Я — на них. И никого не узнавал: не глухой зал, аудитория, — люди передо мной были, не генерады и адмиралы! «Товарищи, — так же тихо произнес Примаков, — товарищи… Я прошу вас почтить молчанием светлую память героев — отца и сына Молчановых, Михаила и Алексея…». Да. Я никого из них не узнавал. И почему–то поражался слезам на их лицах. Будто люстры опустились вниз… Разошлись заполночь.

Всё, абсолютно всё изменилось в наших отношениях с той ночи на Покровском бульваре в Москве… Генерал Примаков провожал нас в Израиль…

…За два года таких списков с пятнадцатью–двадцатью очередными именами и адресами собралось больше четырехсот.

У моей главной помощницы Иры Рыжковой был расстрелян отец. Со мной работала она до изнеможения, до обмороков, бывало — жила жаждой мщения! Состояние ее души гениально выразил Дрюон, рассказывая о вожде тамплиеров, заточенном Филиппом Красивым: «Боже! Ты отнял у меня все! Благодарю тебя, что ты не отнял у меня ненависти!». 22 июня 1941–го она вместе с Аликом ушла на фронт — добилась, что б вместе, в одну часть. Алик погиб 13 июля под Кингисеппом Ленинградской области. Ира успела похоронить его и оплакать под гром пушек и лязг железа — через них уже катился, круша вдребезги разбитый фронт, 4–й танковый корпус группы германской армии

«Север»… С остатками батальона медсестра Ира Рыжкова три недели пробивалась из окружения — к своим. Навстречу сплошным, бесконечным валом двигались в сторону Нарвы и Силламяе армии пленных красноармейцев. Преследуемые мотоциклистами полевой жандармерии, теряя товарищей, отбиваясь яростно, они вырвались, наконец! Ведь сама мысль о плене, само представление, что они вот так же — огромным стадом — будут уходить в безвестность от своих, была невыносима и поддерживала их силы и дух сопротивления, когда они оказались в окружении. Но все позади! Они вместе со своими! И теперь – бить немца до последнего, пока не очистится от него русская земля!..

Да, теперь они со своими вместе… И что же?! У всех тотчас отбирают оружие и документы, срывают знаки различия, допрашивают, избивая яростно, как бьют ограбленные мужики отловленных конокрадов, загоняют обессиленных тремя неделями нескончаемого боя — без сна, без человеческой еды, без надежды дойти к своим — в наполненные водой землянки… И, не дав опомниться, не дав понять, что же происходит, их ставят перед трибуналом — перед тремя сытыми, в новеньких гимнастерках дезертирами. И дезертиры эти в униформе военных юристов, — не выслушав, ничего не спросив, знать ничего не желая, — выносят приговор: расстрелять!… Кого? Тех, кто был предан такими же дезертирами из штабов, проворонившими войну и теперь пытающимися защитить собственную шкуру, свалив вину на простых солдат и командиров и тем самым снова их предав и заставив навсегда умолкнуть.

Ира это поняла однозначно — судьба ее отца раскрылась ей в мерзости коснувшегося ее самой преступного режима… Ира – человек неординарный — тоже вынесла приговор. Она не стала ждать, когда комендантская команда, уже расстрелявшая почти всех ее товарищей, — самых близких теперь, самых родных, — и ее поставит к стенке… Она выбрала судьбу по собственному своему разумению. О ней напишут: «Большевики отняли у нее все: отца, расстрелянного на Лубянке, единственного брата, покончившего с собой в Сухановке, деда — морского офицера, распятого карателями на рее в Кронштадте, бабушку–врача, зарубленную вместе с ранеными при ликвидации антоновских госпиталей на Тамбовщине бандитами Котовского. Она заслужила права на мщение. Но, русская дворянка, — просто русская, — бросилась за Алексеем Молчановым защищать Россию, когда немцы ворвались в ее пределы. Даже смерть любимого, отнесенная ею на счет комиссаро–большевистского режима, горами трупов русских солдат пытавшегося спасти себя от настигающего возмездия, даже эта смерть не поколебала ее уверенности в правоте своего поступка…

И только вакханалия убийств трибунальцами Сталина товарищей ее по оружию отрезвила, наконец, эту чистую душу…

Она «снимает» часовых. Переходит фронт. И оказывается в отряде эстонских патриотов…»

Конец Первой Книги