Вениамин Додин - Площадь Разгуляй

В отличие, скажем, от окружения Хаютиной и Ежова, тоже, естественно, подлого. О своей подлости сумевшего громко заявить делами своими. Которые, как ни раскинь, — подлянка, верная, нахрапистая, безоглядная служба самым пакостным делам системы. За это и принимали на Кисельном. За это и привечали там столом с «компотами».

У Гельцер такие «не проходили»! На что уж сильными «втирушами» показали себя и Москвин, и Царев, и Кторов. Таланта, яркости, того же нахрапа им не занимать было. Ан нет – на порог не пускали их в дом Катерины Васильевны. Как никогда не подпускали близко ни похвалявшегося не раз «старым» знакомством и с «великой Гельцер», и с ее «великим импрессарио Дягилевым», ни «ползуна» Минца — академика (Исаака Израилевича), ни многих других искателей ручки российской дивы. Совсем немного лет прошло, и стало ясно: выбор–то у тетки был точен! Но ведь этим она и отличалась. Она и все, кто по–стоянно был с ней. Я счастлив, что Степаныча моего она отличила мгновенно! И он ее. Старик тоже умел отличать. Вот, меня он отличил, спасибо ему. И выбрал изо всех, чтобы через меня, или со мной, послать весть в будущее. Так как же мог я, как по–смел скрыть от него мое «Сообщение»?.. И тут же, в палате, я все ему рассказал.

— Интересно мне, — Степаныч поглядел на меня загадочно, — интересно, что бы такое про твои художества дядька мой, Василь Семеныч, рассудил? Вроде тихий был человек, из заводских.

Но и ему выпало переживаний множество. Например, хлебануть полтора десятка годочков самой Шлиссельбургской крепости. Потомиться в ссылках. А после революции оказаться комиссаром охраны на Урале. И, имея власть, оказать человечность своим подконвойным. Между прочим, сильно виноватым перед ним и за его прежнее крепостное сидение. Вот бы спросить его, правдолюбца, как бы он отнесся к вашим с Алешкой шалостям? Ведь в законах слова такого нет — «шалость». А есть совсем другие слова. И вы оба до сих пор этих слов не выучили.

Не можете никак оценить значения их для ваших судеб. Что же с вами делать? Думалось мне, чему–то я тебя научил. Пусть не в теории. Но на практике, на примерах на страшных.

Вроде понимаешь, что сперва следует думать. Можно даже со мной посоветоваться иногда. А подумав, дело делать. Если дело. Не медведь же! Он гнуть дуги задумал — видал, как их мужики гнут. Решил: и он сможет, тем более медведь — силища!

Стал гнуть. Что ни согнет — сломает. Воз наломал! Тут только мелькнуло у него: может, сперва подумать стоило, а потом гнуть? Не–ет, решил, сперва гнуть надо, а то думать будет уже не об чем! Так ведь не медведь ты. Мало того, что уже воза тобою наломаны, так дальше ломишь. Вот, спрашиваю: доколе? Или никак не поймешь, что там про тебя уже много, если не все, знают? И всякое твое дело и слово — тебе в строку! Тобой доброта да совестливость движет, вроде как дядькой моим Василь Семенычем. Мы, Панкратовы, все одним миром мазаны: добрые да совестливые. Но ведь в наш век и время, и люди другими были — человечнее. Хоть и тогда мы как куры в ощип попадали. У тебя и того не получится. На твою долю таких людей и времени такого не осталось — повыбили и профукали! Одни волки вокруг. А человеков–то — раз–два и обчелся. А если есть – нету времени делом и сердцем их проверить… А тут, видишь, еще и хвост… Вот, о хвосте. Получается, парень, — заметут тебя.

А я рассчитывал — при мне они не тронут… Плохо. Что делать будем, мальчишечка?

— Откуда мне знать? … Хотя, чтобы очень уж я беспокоился…

— Дурень! О тебе ли разговор! О Бабке подумай! На меня больше надежды нет — спекся я, Степаныч твой. Отбегался… А вот Бабка — как одна останется? Ты подумал? Вижу, что нет.

Плохо, говорю. А ты — что! Ты и сам проживешь, если головы не утеряешь. Молодой — тебе многое отпустится… За Алексеем хвоста нет?

— Вроде нет…

— «Вроде»! Разве ж о таких серьезных делах можно так бездумно–то?

— Думаю! Мы с ним если встречаемся, то аккуратно, проверившись…

— Господи милосердный! Они, видишь, проверяются. Там – система! Там спецы сквозь землю видят! От них уйти, что от воды, плавамши.

— Ну, как можем, так уходим… Намекал тетке о своих этих делах. Рычит. Бесится. Грозится Бабушку забрать, — Бабушке у нее будет спокойнее… Сам я чего страшусь — с родителями и с братом навсегда потеряться. Это болит. А о себе что ж плакаться: знал, что однажды должно все произойти. Не маленький.

Тем более, хоть что–то успел. И садиться не стыдно. От дела не бегал. От них тем более не побегу.

— Успел? А все ли? Ты кому «Сведения» свои разослал?

Я рассказал.

— Все так. Однако… Ученая лавочка все крутится: увозят ребятишек. Только не сюда, а напрямую — в Подмосковье. Не угомонились. Сильно жить хотят… Тут, парень, следует поднимать людей куда как посерьезнее, чем эти общественные союзы твои. Ты пойми: эти, со столбняка, никуда больше не кинутся, как только к нам же — в приемную Лубянки. Они даже до конца толком бумагу не прочтут — побоятся. А то, что слухи пошли, так то слухи и есть. Тут точно надо шибануть, чтобы одним стыдно стало, другим — страшно. Ты не думай, будто совсем люди не боятся ничего и вовсе все бессовестные. Так не бывает.

Он долго молчал. Изредка глоточками тянул из стакана холодный чай. Губами жевал, будто разговаривал. Потом стрельнул глазом в меня:

— Вот что, Бена, — он впервые так меня назвал, мягко, как Нина Алексеевна выговорив «е», — а ну как я кому–то напишу.

Понимаешь ты, не политика здесь, а самый что ни на есть шкурный интерес у кого–то. Потому именно мои слова они просто так в корзинку не кинут — подробностями заинтересуются.

Вот тут я им в ихние глаза и погляжу… Потому: запомни телефон. Звони с автомата на улице. Спроси Александра Евгеньевича. Поинтересуются тобой, ответь: санитар. Из больницы. Просит, мол, Иван Степаныч навестить весьма срочно — болен сильно. Все. Трубку клади… Еще — попроси подружку свою, которая только не трепло, сбегать в «Метрополь» — в гостиницу.

На втором этаже — «Союзпечать». Киоск. Пусть газету купит иностранную, «Тиме» название. Ее, газету, сразу мне принесешь, по–быстрому, но чтоб никто ее у тебя не видел. Все, вроде… И помни: ни об моих этих словах, что письмо пишу, ни об газете!

И, не приведи Господь, об Александре Евгеньиче! Тайна!

— Дед! Ты как узнал про хвост?

— Просто: пришел человек, спросил: не ко мне ли ходишь?

Иди! Со звонком по телефону не тяни — у меня, брат, времени совсем не остается. Раньше надо было — не сообразил, старый.

Ты прежде догадался. Так. Ты все понял?

…Я понял все. Решение Ивана Степаныча меня потрясло.

Да! Да! Да! Я знал лучше всех, что он за Человечище. Но сегодня, сейчас, мой старик встал передо мной во всем своем величии. И мне достало ума или сообразительности догадаться наконец, с кем свел меня Господь. Кому навечно поручил спасать меня и сохранять…