Вениамин Додин - Площадь Разгуляй

Только вот… успеет ли Степаныч узнать?..

…В память печальных для НКВД событий — налета на семьи братьев Сегал — схватить меня, шестнадцатилетнего, в тот же злополучный дом № 43 по Ново—Басманной прискакали пятеро.

Формальности. Шмон… Я их не заметил. Мое внимание занято было глазами бабушки. Мысль, что вижу их в последний раз, все заслонила. Я смотрел в их колодезную глубину. И скороговоркой повторял про себя слова Степаныча: «О бабке по–думал?.. Бабка — как она одна останется?.. Подумал?.. Вижу, что нет!..» И — ни слезинки в ее внимательном прищуре… И — ни вздоха с ее сведенных в усмешку сжатых губ… Прокручивая в памяти сценки ареста, я еще раз подивился (после памятных событий на канале) эффекту воздействия даже на лубянскую нелюдь записи в бабушкином паспорте. Они и при аресте повели себя «предельно корректно». Извиняясь, однако же, — друг перед другом, — матком за свое это невольное мягкосердечие…

Сам же акт ареста? Я устал его ждать. А дождавшись, искренне возмутился беспардонности властей. Ведь вот, кончалась ночь с 28 на 29 августа. А через пять дней — 2 сентября – мне предписывалось повесткой явиться на занятия в МИСИ, о зачислении в который тоже пришла официальная бумага. И вот явились, орелики!.. На Старо—Басманной, где тогда Сегалов не дождался автобусик, ожидали «эмки».

…Когда машины завернули на Малую Лубянку, я вскинулся с полусна — к Степанычу приехали! Общага–то его — эвон она, — дом № 10, напротив католического собора, — бегали сюда слушать орган… Наваждение… И точно: как одиннадцать лет назад помнилось мне, маленькому, когда автобус–воронок от дома моего дальше покатил по Доброслободскому переулку — не к фрау ли Элизе мы едем?.. Нет, оказалось. Не к фрау Элизе. И не к Степанычу. А к распахнувшимся воротам дома № 12. И — в ворота, во внутреннюю тюрьму. Ту, что сразу за стеночкой степанычевой общаги.

Что ж. Место знакомое. Не мне одному — сотням тысяч россиян, которых вот уже двадцать два года все завозят и завозят сюда… Большинство — насовсем. С концами. Место, описанное сотнями уцелевших. И канонизированное десятком талантливейших. Какой же смысл повторяться?..

Что сказать следует, так это то, что мои девочки–умницы все делали как полагается. Поэтому не засветились. Не засветился и Алька — следствие о нем ничего не знало. И не узнало.

Только ведь судьба Алика и Ирочки Рыжковой оттого счастливее не стала…

Выяснилось, какая силища опекала моего Степаныча и, вместе с ним, меня. Узналось, что и письмо отцу народов, которое я отправил, не привело бы к моему аресту, останься Степаныч жив. Говном бы Лубянка изошла (снова ругань! Так из Иерусалима видится русский язык?!… Могли — сожрали бы!) при моем живом старике, опекаемом силами — оказалось — запредельными. Но заняты были силы. И письмо очутилось в секретариате Сталина. (Далее, синей краской более 40 цензорских строк, выброшенных автором при восстановлении испоганенного интересантами текста, посвященных обвинению его за написание этого письма; ну и стандартной истерике по этому по–воду…В. Д.).

Между тем, не напиши я этого письма, и не заметu они меня, — каким событиям не был бы я свидетелем? Какие немыслимопричудливые повороты моей судьбы тогда не состоялись бы? С какими людьми не встретился бы? Какую удивительную жизнь не прожил бы? Каких бы дел не сделал? Вот — петух обыкновенный. Вроде пользы от него — до щей, — что кукарекает. И будит всех спозаранку, мерзавец, когда солнце зовет взойти… Так ведь всходит оно! Как миленькое всходит после петушиного приказа!

Случая не было, чтоб не взошло, — хоть когда перепроверяйте!..

Я, конечно, не петух. Но что–то тоже сумел сделать…

…Сто тридцать шесть суток лубянской отсидки — не Бог знает как много для времени, в котором я начинал жить. И пролетели они стремительно. Причиной тому — своеобразный режим содержания и не менее своеобразная технология следственных действий. С девяти часов вечера до пяти утра меня допрашивают в следственном корпусе. С пяти утра до девяти вечера содержат в камере тюремного блока «6». Спать, а по тюремному, «пользоваться койкой» с семичасовой утренней команды «подъем!» до вечерней девятичасовой «отбой!» запрещается. По–этому, после муторной процедуры моего «возвращения» по утрам в камеру, время мое на «пользование койкой» истекает. В этом изначальный смысл ночных допросов — пытка бессонницей…

В промежутке — «завтрак», «обед», «ужин»… Без кавычек по–нятия эти кощунственны. Еще — шашки. Ну… Еще — неординарные книги тюремной — из конфиската — библиотеки. Это издевательство изощреннейшее: книги — после ночи на допросе. После ночей на допросах. После двух месяцев на допросах — ночами…

Большой и Ройтман — мои следователи. У них и у меня взаимоисключающие задачи. Задача Михаила Моисеевича Ройтмана и Семена Львовича Большого (Большой — вправду большой: двухметровая россомаха, и оба аж даже старшие майоры государственной безопасности) — выколотили из меня «установочные данные» моих… «взрослых руководителей». Тех, кто, по версии следствия, «направлял мои контрреволюционные действия». Таких нет в природе. И следователи знают об этом лучше меня. Но это не имеет значения: «Они есть!» — таков посыл «следственных действий». Более того, и это главное: «Они необходимы!». Следствию, естественно. Без них совершенно скандальная, учинённая несовершеннолетним двухлетняя безнаказанная рассылка бесчисленных «листовок» по сотням московских квартирных почтовых ящиков, «пресеченная» лишь случайно моим арестом по иному делу, остается позорищем всего аппарата вроде бы вездесущей Лубянки. Позором, влекущим за собой недвусмысленные оргвыводы. С ними, со взрослыми, — с «поручиками Киже», — моя безобидная «систематическая рассылка листовок контрреволюционного содержания» автоматически оказывается в разряде «важнейших групповых» и, конечно же, престижнейших дел. А это — отмазка, прежде всего, от наваждения скандального происшествия с «неорганизованной» малолеткой. И, наряду с суровым наказанием преступников, — награды их разоблачителям.

Моя задача — не возникать. Ничего больше. По закону, доказательство существования неких взрослых граждан в моем деле — тех же «поручиков Киже» — проблема самого следствия.

Это я знаю точно. Не совсем точно знаю, как следствие будет эту проблему решать. Мне показывают — как. Показывают мои единокровные братья–евреи Ройтман и Большой. Они метелят меня все — напролет — часы ночного следствия. «Дают прикурить!» — смеются…

Отработанным приемом Большой сбивает меня с ног. И оба, сапогами, тяпают–сучат по моим почкам, по ребрам, по животу, по голове… Особенно старательно — по лицу…