Станислав Венгловский - Лжедмитрий

— Да сколько можем таскать на себе наши котомки? — настаивал он. — Не лучше ли шагать со свободными руками? Или сейчас приходится думать, как прокормить животное?

Ответ был понятен. Воды и травы хватало с избытком.

Так, ничего не решив, добрались до Житомира.

А в Житомире, перед воротами замка, — море народа. Как раз проходила ярмарка. На стенах замка выставлена стража. На площади расхаживают вояки в медных кирасах, со сверкающими копьями в руках. Будто здесь готовятся к войне. Будто ждут нашествия татар.

Отец Варлаам слышал, как отец Григорий полюбопытствовал:

— Не воевать ли собираетесь?

Ему почти сердито отвечал какой-то селянин, решивший продать пегую клячу:

— А чего удивляться? Опасаются паны. Где-то в подземелье здесь сам Яремака в кандалах. — И оглянулся на замок.

— Кто такой Яремака? — не отставал отец Григорий.

— Ты откуда, святой человек? — удивился мужик. — Яремака... Из ватаги... Сам атаман...

И не стал бы, пожалуй, разговаривать мужик, если бы не Харько.

Харько своё:

— А за сколько, добрый человек, отдал бы ты эту животину вместе с возком?

Мужик преобразился, но тут же выставил свои возражения:

— С возком... А на чём сам домой доберусь?

— Неужели верхом не умеешь? — сощурил глаз Харько.

— Я не умею? — взмахнул мужик руками от негодования. — Да я верхом в такое место ездил... Тебе и не снилось... — И осёкся, взглянув на замок. А там вроде бы прислушиваются часовые.

— Так за сколько? — настаивал Харько. — Чтобы сосватать, как говорится...

Мужик, сморщив лоб, назвал неожиданно смехотворную цену.

Конечно, клячу с возком они купили. Впрочем, кляча эта оказалась довольно приятным мерином, чересчур забитым своим прежним хозяином. Видать, мерин был задавлен бесконечным непосильным трудом. Теперь же, под руководством Харька, он почувствовал совершенно иные, лёгкие обязанности: тащить по шляху возок с небольшой поклажей. Мерин ожил. Через несколько дней бока его округлились и засверкали, поскольку путники не шибко порывались вперёд, а заботились больше о пропитании и кое-каких деньжатах на всякий случай.

Вскоре миновали города Звягель, Корец. И чем ближе подступали к сердцу Речи Посполитой, тем чаще у них на пути попадались грозные крепости, да всё обширнее, а стены их и башни — всё выше и мрачней, и воинские отряды, которые тоже встречались всё в большем количестве, направлялись только к востоку и на юг.

Наконец вступили в город Острог. В городские ворота прошли запросто, даже незаметно, потому что там проходило и проезжало довольно много народа, — и на них никто не обратил внимания. А вот при входе в княжеский замок почувствовали на себе пристальные взгляды казаков в красных красивых жупанах. Вошли вчетвером, так как инок Пафнутий остался с возком возле корчмы на рынке.

В замок их пропустили тоже безо всяких вопросов (сказывался вид чернечьей одежды), однако отцу Варлааму показалось, будто за ними увязался какой-то юный казачок. Они подивились красоте пышной церкви, послушали бой часов на высокой башне и хотели уже было отправиться к княжескому дворцу, чтобы узнать, как попасть на глаза князю Константину (на том настаивал отец Григорий, хотя отец Варлаам его крепко отговаривал), да их внимание привлекло красивое строение с красной черепичной крышей. Молодой человек в длинной серой одежде, которого они повстречали под деревьями, отвечал, что тут находится академия.

— Так вот какая академия в Остроге! — восторженно сказал отец Варлаам. — Я о ней много наслушался! А где здесь можно увидеть князя Константина?

— Да! — кивнул головою в знак согласия молодой человек. — А князя сейчас нет в городе. Уехал в Дерманский монастырь. А вы... из Московии?

— Оттуда, — подтвердил отец Григорий. — Из самой Москвы.

— Что? — просияло лицо молодого человека. — Как? Вы и в Кремле бывали? Вот так входили, скажем, во Фроловские ворота?.. И Вознесенский монастырь видели, и Чудов... И соборы кремлёвские... И на Замоскворечье с высоты смотрели?..

— Да ты сам в Москве бывал, что ли? — удивился отец Варлаам.

— Нет, — с сожалением отвечал молодой человек. — Но всё знаю... И как хотелось бы там побывать... В Китай-городе... Над оврагом с красными глиняными берегами... Всё стоит перед глазами... Господи!

Молодой человек закрыл лицо тонкими пальцами, удалился, ничего перед собою не видя.

Харько, слушая его слова, молчал. А когда он отошёл, то Харько ударил себя рукою по лбу, на котором уже не оставалось никаких признаков недавно приключившейся с ним беды в прикиевской корчме:

— Да это же... Это же... Андрей Валигура... Сотник... Как же он оказался в свитке бакаляра? Удивительно...

Отец Григорий бросился вослед за молодым бакаляром. Харько с Мисаилом, да и отец Варлаам, видели, как он его догнал, взял за руку, как они о чём-то заговорили, улыбаясь, размахивая руками, будто старые друзья.

Свиток казался бесконечно длинным.

Но слова читались удивительно легко. Их перебелила заново рука искусного писца.

Рядом лежал другой свиток. Этот был потрёпан. Местами — измят, захватан руками. В нём угадывались запахи далёких земель, через которые его несли, или везли, или бог ведает как уж доставили.

В обоих свитках совпадали все буквы.

— Прочь! — сказал боярин Димитрий Иванович Годунов.

Оставалось при чтении наткнуться взглядом на такое место, где сказано нечто совершенно чрезвычайное. С чем следует тотчас торопиться пред царские очи. Чтобы царь утешился. Чтобы пропали его сомнения. Чтобы перестал он терзать себя, раздумывая, кому отдать предпочтение среди гадателей и предсказателей, которых доставляют ему во дворец со всей Москвы. И даже из отдалённых городов и весей.

Боярин начал читать вслух.

А на бумаге стояло:

«Государь мой Димитрий Иванович! Бьёт тебе нижайше челом твой недостойный раб Парамошка, которому ты прозорливо изволил дать наитруднейшее в мире задание, от какового легко лишиться живота своего. Но и здесь, в чужой стороне, я денно и нощно молю Бога за здоровье нашего государя-батюшки Бориса Фёдоровича, да продлится его царствование бесконечно! А ещё молюсь о твоём здравии и о царских милостях для тебя.

Сам я пребываю в добром здравии. И пришло наконец время, государь мой Димитрий Иванович, чтобы я, по твоему велению, доложил тебе обо всех похождениях моих в чужих землях. Два года минуло с того далёкого дня, как твои люди по твоему разумному велению вывезли меня за рубеж нашего государства и незаметно оставили на площади перед церковью, где было много православного народа. Раскинул я тогда умишком и вдруг, без опеки моего государя, ощутил себя разнесчастным сиротою. Тамошние люди сразу обратили внимание на меня и начали расспрашивать, да так сердечно, кто я да откуда, почему плачу, как здесь оказался, что я даже убоялся, как бы не раскиснуть мне и не рассказать в ответ им чистую правду, зачем я там и куда направляюсь. Рассказал же им так, как было условлено: будто бы меня обидели в Москве, будто бы неправедно лишили отцовского наследства, оклеветали, батогами били, ставили на правёж. Наговорил, как удалось бежать. А когда показал им следы побоев, так ещё жальче мне самого себя стало. Жалели и они меня крепко. Жёнки их слёзно выли. Переночевал я там у добрых православных людей, но нисколько не сомкнул за ночь глаз, а только собирался снова с духом. Потому что одно дело — укрепиться духом в Москве, а иное — когда ты уже за рубежом. И молился перед иконами в горнице, где ночевал. И услышал Бог мои молитвы. Наутро я распрощался с хозяевами и, как в омут, опустился в новую для меня жизнь. Перестал в одночасье быть Парамошкой. За несколько дней добрался до Киева. Помолился перед его святыми церквами и уже без опасения быть уличённым во лжи — Бог простит эту великую ложь! — сказался беглецом из Москвы. Это никого там не удивило. Много бродит по Литве, а лучше сказать — по черкасским землям, русских людей, гонимых голодом, который насылает на нас за грехи Бог. Беглецов везде привечают хорошо, не в пример нам. Особенно ценят беглецов, если они из дворянских родов. Меня, в моих лапоточках и в заплатанном зипунишке, доставили к знатному киевскому пану, в очень богатый дом в Старом городе, что над Крещатой долиной. Там меня первым делом одели-обули — как болярского сына. Когда меня подвели к большому зеркалу, обставленному горящими свечами, то я сам себя не признал. Поскольку я и зеркал таких прежде отродясь не видывал, и свечей столько нигде не насчитывал прежде, то мне это зрелище почудилось вначале таким, что я заподозрил, будто вижу перед собою незнакомого важного человека, который прёт на меня, слегка покачиваясь на ногах. Я ему по глупости своей поклонился, но стукнулся лбом о преграду из стекла, то есть о зеркало. И тогда всё понял. Слуги, которые меня опекали, наверняка получили точный и очень строгий приказ. Никто не покривил в смехе своих уст, глядя на мою неловкость, кроме разве что меня самого. И никто ничего не сказал укорного для меня. Будто я, дурень, по-мудрому поступаю. На мне был уже длинный кафтан из яркого заморского сукна, отороченный светлым собольим мехом, и такая же шапка, лёгкая, словно весенняя птичка. Только лицом я был худ и потому, думаю, невзрачным показался. По этой причине, знать, зачали поить меня и кормить сытно, и когда через неделю я отъел себе хорошее лицо с тугими щеками, то меня в один день представили самому пану. Пан сидел в большой горнице и в большом кресле с подлокотниками, был с золотою тяжеленной цепью на груди, на которой висел золотой же крест. Был пан стар, лыс, худ. Мне подумалось, что это и есть воевода, не меньше. Он долго и обстоятельно расспрашивал меня о Москве, о наших неурожаях, о голоде, о наших людях, о том, что говорят в Москве про царя Бориса Фёдоровича, о слухах относительно покойного царевича Димитрия. Затем говорилось о моей прошлой жизни и о моих прошлых занятиях. Я отвечал на все вопросы не менее обстоятельно, однако только так, как было между нами условлено, как был обучен, то есть как велено было тобою. И тогда мне было сказано, что меня согласился взять на службу знатный польский пан, который гостит как раз в Киеве и которому меня непременно представят.