Юрий Слепухин - Государева крестница

— Ой, да что ж ты как медведь! — ахнула Настя. — Господи, наконец-то, я уж и не чаяла...

— Ну здравствуй, Настасья Никитишна, — тихо сказал Андрей и заробел вдруг, не решаясь подойти ближе.

— Здравствуй и ты, Андрей Романыч... Не обессудь, что так пришлось свидеться... тайно, не по чести. Кабы тятя был дома, а то с мамушкой этой...

— Да Бог с ней, — засмеялся он. — Может, тут и лучше! Расскажи, как жилось-то, покамест меня не было?

— Как жилось... Подсоби-ка ставень отворить, не го снова придётся через тын прыгать.

— А и прыгну, долго ли! Пущай так будет, чтоб после с засовом не возиться. Или боязно, что увидят?

— Не увидят. Сад-то огорожен, и там Матрёша сидит с кобелём: ежели что, за хвост дёрнет, сразу услышим. Он, как осерчает, горазд брехать... да звонко так, прямо аж заходится! А сядем, так и вовсе не видать будет... тут у меня, вишь, колода припасена — от мамушки хоронюсь. Она меня вышивать позовёт, а я того страсть не люблю, так сюда залезу и не откликаюсь... вон, видишь?

Среди высоких кустов смородины и крыжовника белел положенный на две плашки обрубок берёзового ствола длиною с аршин. Настя села, поманила Андрея, тот подошёл и стал рядом, заложив пальцы за кушак.

— Ты б тоже сел, не то и впрямь увидят, — лукаво сказала Настя. — Ишь, на шапке-то у тебя шелег [13] Памятная медаль или монета, носимая в качестве воинской награды. — огнём горит. Жалованный небось?

— Да, это... в Ливонии, мы там в осаде сидели. Городок один надо было удержать.

— Удержали?

— А куда денешься. — Андрей улыбнулся. — Не удержали б, так и не увидел бы тебя.

— Борони Бог! А ещё один на гайтане носишь, — сказала Настя распевно, высматривая что-то над головой. — Ты од нова мылся возле колодца, я и подглядела... Тот за что пожаловали?

— Да нет, то... От матушки подвеска осталась, так я на память ношу. Ты лучше про себя расскажи.

— Ой, да что про меня... Ну сядь же!

— Боязно как-то...

— Ливонцев небось не боялся!

— А чего их бояться, люди как люди.

— Я, выходит, нелюдь? Садись, а то сама встану — неловко мне так на тебя глядеть, снизу-то.

Он нерешительно присел — на самый конец, подальше от неё.

— Гляди, свалишься, — сказала она, — да и обруб там в занозах. Тебе что, места тут мало?

— Места-то довольно...

— Ну то и сядь ближе! Зябко мне чтой-то, и сама не знаю...

— Зябко? — удивился он. — С чего же зябнуть, вон теплынь какая!

— Это, может, тебе теплынь, — сказала она с упрёком, — а мне зябко.

— Зябко, говоришь, а сама разрумянилась... как маков цвет. Слышь, Настасья Никитишна...

— Да ты меня по батюшке-то не звал бы, чай не старуха!

— Как же мне тебя звать?

— Это уж ты сам и решай как. Пронизь-то матушкину показал бы!

— Да чего её показывать...

— А любопытно мне, я страсть всякие мониста люблю...

Андрей отстегнул застёжку кафтана, выпростал из-под ворота висящую на шнурке золотую бляшку размером с ноготь большого пальца. Настя пригнулась к его груди, разглядывая полустёртое резное изображение:

— Чего этот тут — зверь какой? Вроде ящерки с крыльями... Подобное у тятеньки в одной книжке нарисовано и называется «драк»...

— Драк так драк, — согласился Андрей. — Иноземный какой-то зверь, матушка у меня была из чужих краёв.

— Так ты иноземец!

— Какой я иноземец, природный русак. Придумаешь такое!

— Иноземец, иноземец, кто ж ты ещё, — расшалилась Настя. — Поди, и говорить-то по-нашему не умеешь! Ишь, спрашивает: «Как мне тебя звать?» Не знаешь будто имени...

— Да имя-то знаю, только...

— Ну что «только»? А не хочешь по имени, то иначе можно. — Она сорвала веточку и стала покусывать, не глядя на Андрея.

— Как же ещё иначе?

— А как тебе любо. Ладушкой, к примеру. Аль касатушкой!

— В обиду не возьмёшь?

— Чего обижаться-то? Я вон Зорьку свою касатушкой зову, так вроде не в обиде...

— То кобыла, — рассудительно заметил Андрей.

— Ну и что, что кобыла? А кошка у меня — Лада. Я, што ль, хуже кошки?

— Смеёшься ты надо мной, Настась... Настя.

— Так а чего делать ещё, коли ты такой недогадливый?

— Настя... я с Никитой Михалычем говорить буду. Только прежде тебя спрошу...

Настя продолжала общипывать губами веточку смородины.

— Ну спрашивай, — сказала она притворно безразличным тоном. — Чего молчишь-то?

— Настенька... я... тут такое дело... Ежели отец твой дозволит, пойдёшь за меня замуж?

Не дождавшись ответа, он вдруг схватил её за плечи и рывком повернул к себе:

— Ну не томи ты меня, Настюша! Замуж, спрашиваю, за меня пойдёшь?

— Ой, глу-у-упый, — пропела она шёпотом, обморочно припав к нему и закрывая глаза. — За кого же мне ещё...

При всей своей изворотливости и многократно проверенном умении убедить кого угодно и в чём угодно, доктор Бомелиус всё не мог решиться изложить его царскому Величеству свой замысел. Беда в том, что Иоанн отнюдь не «кто угодно»; его царское Величество в своих поступках подчас совершенно непредсказуем — как и следует ожидать от душевнобольного, то и дело переходящего от абсолютной, предельной безнравственности к какому-то изуверскому благочестию. И в этом Иоанн вполне сын своего народа, хотя не устаёт повторять, что презирает русских, с которыми якобы не имеет по крови ничего общего, происходя от некоего мифического брата римского императора Августа по имени Прус.

Поэтому трудно угадать, как отнесётся его Величество к тому, что услышит от своего лекаря. Всё зависит от того, какая сторона натуры окажется в эту минуту преобладающей — благочестивая или одержимая демонами. А этого не угадаешь: Иоанн может посреди самого разгульного пиршества впасть в покаянное настроение, а может и на молитве, по обыкновению до язв расшибая себе лоб в земных поклонах, предаться вдруг похотливым мечтаниям или изобрести новый, неслыханный ещё способ пытки. Уж о последнем Бомелиус осведомлён, как никто, поскольку Иоанн эти свои изобретения обсуждает с ним во всех подробностях, беспокоясь об одном: как бы пытаемый не отдал Богу душу слишком уж скоро (тут без советов лекаря не обойтись); нередко царь признавался, что придумал это не где-нибудь, а именно в храме, размышляя над прискорбной участью грешников, заслуженно ввергнутых в геенну огненную...

Беда в том, что подобная откровенность его величества не распространяется почему-то именно на ту сторону его жизни, узнать которую поближе сейчас особенно важно. Это странно и необъяснимо. Он, доктор Бомелиус, пользуется у царя полным доверием; некоторые на сей счёт сомнения, возникающие у него порой, бывают вызваны не чем-то определённым, а просто естественной в его положении осторожностью, да ещё тем, что коли сам никому не доверяешь, то невольно задаёшься вопросом, а так ли уж доверяют тебе. Нет, царь — доверяет, если откровенность можно понимать как выражение доверия. Разумеется, порочная натура может находить особое удовольствие, рассказывая без стеснения о том, что должен слышать лишь исповедник; и всё же — стал бы Иоанн каяться перед ним в безудержной склонности к содомскому греху, если б не доверял?