Юрий Слепухин - Государева крестница

— Слыхал много, — кивнул арап, — однако ничего доброго.

— Да про него доброго и не скажешь. Вот уж кто истинно змей злокозненный! Коварством вошёл в доверие у великого государя и скольких честных мужей довёл до плахи облыжными наветами... Иных же, говорят, опаивал смертным зельем. Хотя ручаться за то не стану — за что купил, за то и продаю. Как мыслишь, возможно сие?

— Не вижу тут невозможного. Говорят, лекарь он искусный, а коли так, то зелья ему ведомы... как полезные для человека, так и вредоносные. И что удержит злого и коварного от того, чтобы воспользоваться своими знаниями? Я, о могущественный, слыхал более того: будто сей Бомелий сам составляет новые зелья и пробует их на людях. И в том, скажу тебе, также нет невозможного: при дворе блистательного Сулеймана Кануни [14] Имеется в виду султан Османской империи в 1520 — 1566 гг. Сулейман Великолепный. для сей цели держат особых рабов, весьма крепких телом и отменно здоровых. Их не изнуряют трудом и обильно кормят, но на этих несчастных султанские отравители испытывают новые яды.

— Вот, вот! Так то, вишь, при салтане, а Елисей, перенявши басурманский обычай, занимается тем же богопротивным делом тут, оскверняет двор православного государя. Ну да за это ему на Страшном Суде ответ держать. Я для иного тебя призвал. Стало мне ведомо, что лекарь замышляет некие ковы на оружейника, будущего сотникова тестя. Мыслю, и на сотникову невесту так само. Хотя жениховство его тебе и не по сердцу, однако сие — дело самого сотника, ты же мнишь себя верным его слугой, а пожалуй что и не только слугой — верно?

— Аллаху не угодно было благословить мою старость сыновьями, — со вздохом сказал арап. — Могу ли не видеть такового в Андрее?

— То-то и оно. А ныне ему грозит беда. Буде что стрясётся с оружейником аль его дочкой, Андрею твоему також не сдобровать — такого сгоряча натворит, что не сносить ему головы. Уберечь их надобно, Юсупыч.

Юсупыч коснулся лба, потом сердца, склонил голову:

— Могущественному боярину надо лишь повелеть...

— Велеть тебе не стану, просить хочу. Сможешь ли оставить службу у сотника и пойти в услужение к Елисею? Я третьего дня был у него — плачется, змей, что нет у него доверенного слуги, на преданность коего мог бы положиться без опаски. Нашим не верит, да и не хотят русские к нему идти, потому как боятся колдовских его дел... А иноземцы тутошние — сплошь проходимцы да голытьба, шинки пооткрывали с государева дозволения, краденое у татей перекупают. Вон Инрик Штадин — шинок у него на Сретенке, — да на нём клейма негде поставить, таков пройдоха! Нетто Елисею эдакие слуги нужны? Хотя сам не лучше, прости Господи. Ты же, Юсупыч, человек возраста почтенного, а главное дело — учёный, многоязычный, и звездочётная премудрость тебе, чаю, ведома, так ты для Елисея прям-таки дар Божий...

Арап сидел задумавшись.

— Мыслишь, он станет делиться со мной сокровенными замыслами? Сомнительно...

— Ну, попытка не пытка! Может, сразу и не станет, а после... это уж как сойдётесь. Сумей стать ему наперсником, у него язык, глядишь, и развяжется, — с хитрым видом посоветовал Годунов. — А и не скажет прямо, так ты, будучи при нём, многое и сам сумеешь смекнуть... небось уж умом-то да смышлёностью Господь тебя не обидел, а? Одного боюсь: проведать может, что ты у Лобанова служил, Лобанов же с Фрязиным, почитай уже в свойстве...

— О том нечего и «проведывать», — заметил Юсупыч. — Не тайно я служил, и ныне таиться было бы неразумно... следует, о великолепный, обдумать сие со всем тщанием.

— Обдумай, Юсупыч, поспешности тут не надобно.

— Знает ли про твой замысел сам Андрей?

— Насчёт того, чтоб тебя к Елисею сунуть? Нет, Боже упаси! Ещё сболтнёт где невзначай...

— И я то же помыслил, — кивнул арап. — Пусть пока пребывает в неведении, молодость опрометчива и неосмотрительна...

— Словом, прикинь сам, как получше будет. — Годунов встал. — Хорошо бы, он сам тебя прогнал, да ещё бы прилюдно... Так ведь не прогонит, вы же с ним душа в душу живете...

— На всё воля Аллаха, — благочестиво заметил Юсупыч, закатывая глаза.

Воля Аллаха не замедлила проявиться. Целую неделю Юсупыч донимал Андрея многословными рассуждениями о женском коварстве и вероломстве, стал хвалить басурманский обычай — жёны-де, когда их четыре, изливают свой яд одна на другую, между собой, и каждая предстаёт пред мужем умиротворённая, полная желания затмить остальных соперниц; гяуров же Аллах покарал моногамией, сделав существование мужей невыносимым. Да и может ли быть иначе, ежели нет постоянного соревнования в добродетелях, в покорности, нежности к супругу, готовности усладить его тело и душу? Всякая жена, будучи единственной, рано или поздно — даже самая смиренная, хотя, Аллах свидетель, может ли женщина быть смиренной от природы? — всякая рано или поздно возомнит себя госпожой в доме и уподобится свирепой гарпии...

Андрей сперва лишь посмеивался, отшучивался, соглашаясь с тем, что, оно конечно, неплохо бы обзавестись четырьмя: с одной полаялись — всегда есть запасная, к кому подвалиться под бочок. Потом эти разговоры стали ему докучать всё более и более. Однажды Юсупыч пустился в рассуждения о том, что у русы ещё выгодно отличаются от иных неверных, не давая воли своим женщинам: хотя имеют по одной жене, но держат их взаперти — и сие поистине мудро, ибо где же ещё держать хищную ехидну, как не в клетке. В прочих же христианских краях жёны безнадзорны и оттого впадают в ужасающее распутство.

— Худо, однако, — продолжал он витийствовать, — что и тут, на Москве, иные безумцы стали перенимать иноземный обычай, не разумея всей его пагубности. Возьми, к примеру, почтенного оружейного мастера, с которым ты вознамерился породниться...

— Опять завёл своё, — с неудовольствием проворчал Андрей. — Дался тебе этот мастер...

— Я не оспориваю, что он достойный человек! Но неужели ты не видел примеров тому, как самые достойные родители губят своих детей дурным воспитанием?

— Не пойму, про что это ты. Кто губит, каких детей?

— Нет сомнения, что почтенный мастер погубил свою дочку.

— Ты что, вовсе уже ошалел?

— Не более, чем ты ослеп, — огрызнулся Юсупыч.

— Да чем он её «погубил», старое ты трепло, подумай хоть, что говоришь!

— Чем погубил? И этот безумный слепец ещё спрашивает! — Юсупыч воздел руки к потолку. — По твоему ослиному разумению, так воспитать дочь не значит её погубить?

— Это как же она так воспитана? — угрожающе тихо спросил Андрей. — Ну говори, говори!

— Хорошо, я скажу тебе, как она воспитана! — Юсупыч, напротив, повысил голос. — Я тебе скажу! Она воспитана в легкомыслии и забвении приличий, вот как она воспитана!

— Довольно! — Андрей грохнул по столешнице кулаком. — Ты хоть видел её?