Юрий Слепухин - Государева крестница

— Ау-у, — негромко окликнул Настин голос откуда-то сбоку.

Андрей круто обернулся, всматриваясь и пока ничего не видя.

— Ты здесь уже? — спросил он так же вполголоса. — Я думал, подождать заставишь. Где прячешься-то?

— А сам поищи. — Настя тихо засмеялась. — Не найдёшь, так на себя и пеняй! Ау-у...

— Ох, Настасья, доиграешься, — пригрозил Андрей и сбросил с плеч мокрый зипун, надетый, чтобы любопытным глаза не мозолить, поверх кафтана. — От меня не уйдёшь, я ведь в темноте что твой мурлыка... Юсупыч меня сырой морквой кормил — вроде от неё зорче видишь. Может, и врал, врать-то он был горазд... Хотя нет, вот тебя и разглядел!

Сейчас врал он сам: хотя глаза начали осваиваться с полумраком и различать неясные очертания копны, к которой подкрадывался, Насти Андрей ещё не видел, лишь ухо безошибочно улавливало порою короткий, едва слышный шорох. Может, мышь? Всмотревшись, он крадучись сделал ещё шаг и бросился на сено, вытянув вперёд руки. Оказалась отнюдь не мышь. Тихонько вскрикнув, Настя задёргала ногой, безуспешно пытаясь высвободить лодыжку из его пальцев, Андрей ногу отпустил, но поймал её руки, обхватил всю.

— Ох, задушишь ведь, — пискнула она, — что ж ты на мне силушку-то богатырскую пробуешь...

— Истосковался я по тебе, — шепнул он в маленькое горячее ухо, губами отведя щекотные волосы.

— Вчера только виделись, бесстыдник...

— «Виделись»! — Андрей ослабил хватку, вытянулся рядом, прижимая её к себе. — По тебе, ладо, руки мои тоскуют, не глаза... Глаза это что, мало ли было времени на тебя налюбоваться... с того дня ещё, помнишь, как ты кобылёнку на меня натравила...

Настя возмущённо фыркнула, попробовала выскользнуть из объятий, однако в том не преуспела и затихла, прижимаясь щекой к его груди.

— Ох и выдумщик, когда это я на тебя кого натравливала, — прошептала она распевно, — ты ж сам тогда Зорьке под копыта кинулся... А ещё ездец! Неужто было не сообразить, с кой стороны к лошади подходить?

— Ну лягать-то она не лягалась, меня колесом зашибло, а сообразить — где уж было соображать, я ведь как тебя увидал...

— Ла-а-адно тебе, притворщик, ты как меня увидел, так с первого слова невежей обозвал!

— Того не припомню, — удивился Андрей. — Может, осерчавши был? Ты ведь тоже — насмешничать сразу стала, старым я ей, вишь, показался!

— А ты и осерчал, не подумавши. Сам посуди, стала б я над старым насмешничать? Позлить тебя захотелось, для того и сказала... Ох, желанный ты мой...

Они долго лежали молча, тесно прижавшись друг к другу и боясь пошевелиться. Настя была словно в полузабытьи, вокруг перестало существовать всё, что было её жизнью раньше, она ни о чём не думала, сознавала лишь единственность и неповторимость того, на чём замкнулся сейчас весь её новый мир, — этого безмолвия, этой едва рассеиваемой дальним фонарём полутьмы, сладко пахнущей душистым сеном, этих крепко обхвативших её рук и торопливого стука сердца под жёстким шитьём кафтана. Шитьё царапало и покалывало прижатую к его груди щёку, но и это маленькое неудобство было блаженным — она чувствовала сейчас, что сможет вытерпеть что угодно, лишь бы не оборвалось, не нарушилось то, во что она словно погружалась, утопала без сожаления и памяти обо всём прежнем...

Андрей тоже лежал как скованный, одной ладонью осязая тёплое округление её плеча, а другой — узкую ложбинку спины где-то меж лопаток. Он боялся шевельнуть руками — боялся их самих, не ради красного словца сказал: «Руки по тебе тоскуют», они ведь и впрямь истосковались, измучились без неё настолько, что сейчас он не мог, не имел права дать им волю, они сами, ничего не слушая, кинулись бы делать то, что сделать сейчас было немыслимо, невообразимо. Ибо непозволительность этого понимала душа — ум, сердце, — а руки — плоть — не понимали и понимать не хотели, плоть живёт сама по себе, не признавая над собой никакого начала. Разве, когда на тебя нападут внезапно, не сами ли руки — плоть, сочленение мышц — хватаются за оружие прежде, чем голова успеет что-то сообразить? В таких случаях соображаешь всегда на миг позже.

Но сейчас он соображал и именно поэтому не смел дать волю своим рукам, своей истосковавшейся плоти. Слишком хорошо знал, что будет, если посмеет. Знал не умозрительно, но по своему собственному опыту, перебирать который в памяти было сейчас так же непозволительно, однако воспоминания всё равно были там, хотя и загнанные в самую глубь; прятались, таились, но всё равно — были. Вся его прошлая жизнь была жизнью воина и складывалась по своим, особым законам, не всегда понятным тому, кто этой жизни не испытал.

Сейчас Андрей вдруг словно впервые подумал — сообразил, — что место, которое он занял в Настиной судьбе, надо ещё заслужить. Как бы подняться до него. А ему досталось нежданно-негаданно, и уж вовсе незаслуженно. Умом понимал, что его вины тут нет и что Настя — попытайся он поделиться с ней своими мыслями по этому поводу — скорее всего просто ничего бы не поняла. Рассудила бы, что нет тут ничего такого и так бывает всегда, если молоденькую выдают замуж за того, кто старше и уже знает жизнь. А по-иному бывает разве что у селян — там женятся рано, и вроде бы чуть ли не на однолетках...

Он, впрочем, и сам едва ли сумел бы внятно объяснить Насте овладевшее им сейчас — здесь, в темноте и безлюдье, наедине с ней — странное, доселе неизведанное ощущение — или понимание? — незаслуженности происходящего. А она, словно ведовством разгадав его мысли, шепнула:

— Сказал бы что... А то молчим оба, словно спать улеглись. — Она тихонько рассмеялась. — Вот не дождутся меня там, придут покликать — а ты храпишь на весь амбар. Вот стыдобушки-то будет! Про что думаешь, не таись...

— Не таюсь, Боже меня сохрани что-то от тебя утаивать. А вот так рассказать... У меня, Настюша, такое на душе — ну вроде наградили за что-то, а я того и не делал. Как тут быть? Отказаться — не откажешься, больно уж награда богатая, а и принять робеешь... самому ведь понятно, что незаслуженная она.

— Ну, напридумывал себе, — беззаботно отозвалась Настя и вдруг словно осеклась, опять замолчала.

— Мыслишь, пустое надумал? — спросил Андрей, не дождавшись продолжения.

— Про себя-то — пустое, — отозвалась она не сразу, — какая я тебе «богатая награда»... за тебя всякая княжна пойдёт, а я что — девка посадская...

— Княжна, может, и пойдёт, — посмеялся Андрей, — да князь псами затравит за эдакое сватовство. А ты отца-то не принижай, «посадская девка», ишь какая! Я вот тебе...

— Да погоди! Я про другое хочу... Ты вот сказал — награда, мол, незаслуженная. А и у меня такое ж на сердце... давно уж, и не избавиться никак. Ты покуда не посватался, я всё гадала: получится, не получится... а уж после, как получилось по моему хотению, страшно стало.