Юрий Слепухин - Государева крестница

Стало быть, не всё ещё потеряно! А эта морока с потерявшейся в Москве немецкой жёнкой и вовсе не стоит того, чтобы о ней думать. Хотят ливонцы её искать — пускай ищут, а не хотят, то и не надо. Странно, что мог кручиниться из-за подобной ерунды, — экая, в самом деле, беда: Годунов медлит прийти с докладом! Да хоть вообще пусть не приходит. Дело в другом: эта мелочь лишний раз напомнила Висковатому то, о чём он давно уже старательно запрещал себе думать, даже касаться краем мысли. Этим запретным было его собственное положение в Московском царстве. Положение высокое и завидное — государев дьяк, глава Посольского приказа, член боярской думы и хранитель большой государственной печати. И при всём этом он — могущественный вельможа, облечённый большой властью и наделённый самыми широкими полномочиями — бесправен и беззащитен перед любой царской прихотью точно так же, как беззащитен перед господской дурью любой холоп, смерд...

Иван Михайлович Висковатый был ярым ревнителем древлего благочестия и безоговорочно порицал тех, кто пытался подновить московскую жизнь хотя бы частичными заимствованиями с Запада — от ляхов, немцев, литовцев. Ни к чему хорошему, считал он, сие не приведёт: жить надо так, как жили деды и прадеды. И едва ли не главный столп из многих, несущих на себе крепость державы, есть непоколебимое право государя править ею единовластно, отвечая за свои деяния лишь пред Богом — и никем больше.

У иноземцев же по-иному. Взять вот Англию, хотя и там государева власть непререкаема (попробовал бы кто ихней Марье Тудоровой перечить — не зря её «Кровавой» прославили; да и нынешняя, Лизавета, тоже, говорят, девка суровая), однако есть там у них при дворе некая соборная палата, избираемая всеми сословиями королевства — от высших боярских до самых подлых; и король, по закону, должен политику свою согласовывать с той думой, именуемой «парламентом» (по-русски сие означает «говорильня»). Ладно, Марья не согласовывала, её отец, Инрик, тоже творил, что на ум взбредёт, и неведомо, захочет ли согласовывать Лизавета. Однако времена меняются: ну пройдёт ещё сотня лет, окажется на троне король или королева послабее, а те выборные говорильщики почуют за собой силу — ого, как ещё может всё обернуться...

Нет, Висковатый был твёрдо убеждён, что без единовластия державе не устоять. И всё же порой — всё чаще — посещала его крамольная догадка о том, что единодержавие такого рода, как унаследовали мы от ордынских да византийских наставников, в чём-то (о том и подумать жутко!) отходит от заветов Господа нашего Иисуса Христа. Ибо Он, завещав воздать кесарю кесарево, сиречь безропотно повиноваться всякой земной власти, бремя апостольского подвита не случайно возложил на убогих и низкородных иудеев, хоть мог бы избрать для сего и премудрых еллинских филозофов, и изощрённых риторов римских. Тем самым Спаситель как бы указует нам — ныне и присно, — что пред Ним все равны, что самый простой рыбарь не только ничем не хуже иного книжника, но, напротив, стократ превознесён над ним своею верой. Как же согласовать сие с тем, что в державе Московской все одинаково равны не пред Царём Небесным, но под земным владыкой, равны в бесправии и холопстве, — все, от смерда до удельного князя...

Тут начинался великий душевный разлад, ибо мысль приходила в противоречие с издавна выношенными убеждениями, нашёптывая запретное, погибельное. В Гишпании — иль то у французов? — король почитается как «примус интер парэс», первый среди равных. А осмелься у нас высказать такое про великого государя! Но тогда — ежели следовать тому построению мысли, кое древние именовали «логикой», — тогда надобно признать, что в богомерзких западных землях можно и впрямь увидеть кое-что достойное быть перенесённым сюда. Однако благочестие отеческое держится своей нерушимой целокупностью. Начни его расшатывать, заменять там одно, здесь другое, — что останется?

Тогда уж надо хотя бы отчасти согласиться и с теми изменниками, что отъезжают в Литву. Даже с иудой Курбским! Коль скоро сознание своего бесправия есть достаточно весомая причина порушить присягу, то можно ли так уж строго судить князя за клятвопреступление? Иоанн, обдумывая ответную свою ему эпистолию, часто о нём говорил, причём сам себе противоречил: то уверял, что вообще не держал на Курбского никакой опалы и не мыслил в чём-либо его утеснить, а то строго осуждал утеклеца за злопыхательское нежелание принять венец мученика. «Ежели и впрямь воровства не замышлял, — повторял он неотразимый довод, — то как было не захотеть сподобиться того венца, смиренно претерпев незаслуженную кару?» В то, что воеводе ничто не грозило, поверить было трудно, он действительно имел тайные сношения с Радзивиллом, это стало известно, а в таких делах государь был беспощаден. Трудно, впрочем, определить, что чему предшествовало, — опалился ли Иоанн на князя, узнав про измену, или князь решился изменить, почувствовав над головой грозовые тучи. Вопрос не праздный, ибо одно дело — продать отчизну за вражеское золото и совсем другое — бежать, спасая жизнь, когда ничего иного не остаётся. Хотя, конечно, измена есть измена...

Все эти размышления были для Висковатого особенно тягостны потому, что в судьбе Курбского угадывалась ему какая-то странная связь со своей собственной судьбой, на первый взгляд совершенно необъяснимая. Сходство меж ними было лишь в одном: и поднявшийся из низов дьяк, и принадлежащий к старшей ветви Рюриковичей воевода, ведущий свою родословную от Владимира Мономаха, оба были близки в государю и долго служили ему подмогой и советом — один в делах войны, другой в мирных сношениях с чужими державами. Курбский государева доверия лишился; неужели и ему, Висковатому, тоже грозит опала?

А не вспомнить Курбского было нельзя, думая об устройстве родной державы и, самое главное, о том, отвечает ли ныне это устройство канонам истинного благочестия. Иными словами — хорошо или дурно управляется Московское государство. Ведь князь Курбский оправдывает свой отъезд именно этим: государство, мол, управляется дурно, а посему каждый волен отказаться от службы такому правителю. И так думает не один Курбский, среди утеклецов не он первый и едва ли станет последним.

Что тут скажешь? Висковатый и сам видел, что правление Иоанна дурно, порою даже не верится, что на престоле тот же царь, что и десять лет назад. Нельзя не признать, что при адашевской «Раде» дела державные шли куда лучше. Но подданным можно ли судить, прав или не прав венценосец?

Ответа на этот вопрос у печатника не было. «Нет» открывает дорогу тиранству поистине беспредельному, ибо не всякий государь оказывается достоин унаследованной власти и добродетельного Титуса на престоле сменить может зловредный в своём безумстве Домициан. Бывало так древле, так же бывает и в наши времена. А ответить: «Да, можно и должно судить» — что же тогда останется от власти, от единодержавия?