Юрий Слепухин - Государева крестница

Суконкой доводя латунь до золотого сияния, он то и дело поднимал глаза и задумчиво посматривал на распростёртого под потолком ската. До сих пор ни к чему из подслушанного через открытое котом Васькой «дионисиево ухо» Годунов особого интереса не проявил, хотя неизменно похваливал его и кое-что записывал иногда в свою книжицу. Но почему-то сейчас Абдурахман был уверен, что нынче — если не помешает непредвиденное (а непредвиденное имеет коварную склонность вмешиваться в ход событий именно тогда, когда никакого вмешательства не надобно) — нынче он сможет услышать много любопытного. Откуда эта уверенность, он не понимал, да и не пытался понять. Таких вещей никогда не поймёшь, однако отрицать их глупо. В его жизни было немало случаев, когда он безошибочно предчувствовал тот или иной крутой перелом судьбы: иногда их предвещал необычный сон, иногда просто какое-то странное ощущение, которое трудно было даже определить. Не было никаких разумных оснований предположить, что разговор Бомелия со свирепым боярином-турконенавистником сможет раскрыть что-либо важное, однако Абдурахман предполагал сейчас именно это.

Покончив с чисткой инструментов, он разложил их среди бумаг в живописном беспорядке, подумал, не притащить ли ещё и астролябию, но решил, что это уж было бы слишком. Убрал со стола склянку с уксусом и испачканные мелом суконки, подбросил дров в очаг — день был уже совсем холодный — и присел возле огня, спрятав руки в рукава халата. Только бы свирепый гяур не передумал посетить лекаря! Хотя как знать, может быть, ему надо просто испросить совета по поводу какой-нибудь тайной хвори...

Вернулся Бомелий, одобрительно оглядел стол и похвалил магрибинца за сообразительность: насчёт инструментов он ему ничего не говорил.

— Твоя мудрость ошибается, — почтительно возразил тот, — ты повелел именно это: разложить бумаги и инструменты. Иначе смог ли бы я осмелиться?

— Разве? Не припоминаю.

— Твой могучий ум перегружен изобилием материй столь важных, что мог упустить из сокровищницы памяти подобную мелочь. Позволишь ли, о великодушный, попросить о милости?

— Выкладывай.

— Меня немного лихорадит, такое случается в холодную погоду. Не разрешишь ли мне удалиться, если нет какой-либо неотложной работы?

— Срочной нет. Поди отлежись, да сготовил бы себе отвару — они у тебя изрядно получаются...

Выпроводив магрибинца, Бомелий принялся расхаживать по палате, пытаясь убедить себя, что ни в чём не ошибся и всё задумано правильно. Конечно, дело было рискованным, однако вся его служба при дворе такого грозного потентата, как Иоанн Московский, была с самого начала сплошным риском. Ставки были высоки, именно это его привлекало: по натуре он был игрок, и игрок отчаянный. Да, здесь легко потерять голову, но её можно потерять где угодно, причём задарма. Отсюда же, если удача будет ему сопутствовать, он уедет богачом. Таким богачом, каких не много и на Западе...

Когда вошёл Иоанн — в монашеском одеянии, с опущенным на лицо куколем, — Бомелий был уже спокоен и вполне уверен в себе. Поприветствовав государя низким поклоном, достойным, без обычного московитского раболепства, он взялся за спинку кресла:

— Государю угодно сесть поближе к огню?

— Не надо, тут оставь, — хмуро отозвался Иоанн. Бережно, под локти, усаженный к столу, он оглядел бумаги, блестящие циркули, квадрант: — Ишь, цацок у тебя сколько... мудрёные штуки! Мне, Елисей, недосуг нынче, потому излагай скоро, что там у тебя есть. Персону, говоришь, определил. И кто же она? Не Рюриковна ли, упаси Бог?

— Государь! С того дня, как начал я служение у твоего престола, есть у меня одно неколебимое правило: ни под каким предлогом не осквернять твой слух ложью...

— Посмел бы осквернить, — проворчал Иоанн ещё более хмурым тоном и взял в руки угломерный круг.

— Лекарям порою приходится это делать, иной раз дабы оказать помощь недугующему. Бывает ведь так, что недуг являет признаки неизлечимого, однако болящий находит силы преодолеть хворь и вернуться к доброму здравию... ежели лекарь сумел убедить его, что сие возможно. Тут приходится лгать, ибо, услышав правду — что недуг представляется неизлечимым, — болящий падёт духом и сил для борьбы не обрящет. Но с государем, сказал я себе, нет нужды применять подобную методу «лжи во спасение», ибо сила его духа столь велика и столь очевидно подкреплена она небесным покровительством, что он способен и сам преодолеть телесную немощь. А также, я убеждён, и любую невзгоду душевную...

— Короче, Елисей, — прервал Иоанн. — Не утруждайся витийственными исхищрениями, дабы объяснить, почему не лжёшь. Оно и без Кикероновых словосплетений понятно. Ведомо тебе, мыслю, что за ложь я караю... потому со мною оно безопаснее — говорить правду.

— Так, маестат, — согласился Бомелий, склонив голову. — Однако я в затруднении, ибо ответить на вопрос о происхождении... той персоны... может означать едва ли не то, что римляне называли «оскорблением величества».

Иоанн уставился на него, сдвинув брови:

— Поясни!

— Я уже говорил, что благое взаимное воздействие двух персон, расположенных друг к другу в силу сидерического [17] Звёздного, т. е. определяемого положением небесных тел. тяготения, будет тем сильнее, чем ближе одна к другой означенные персоны будут находиться. Коль скоро речь идёт о персонах различного пола... сиречь мужской и женской...

— Ну же? Да что мямлишь, язык, што ль, связало?!

Бомелий и в самом деле вдруг заробел, словно вся эта затея не была уже обдумана и передумана им многократно.

— Великий государь понимает, о какой близости тут приходится говорить, — выговорил он через силу.

— Я что же, как жену должен её поять? Эко удивил. — Иоанн усмехнулся. — Так ты в том «оскорбление величества» узрел?

— Маестат, сие не так просто. Натурально, всякий муж самого высокого рода может спознаться с простолюдинкой, не уронив своего достоинства. Однако же, если речь идёт не о случайной подруге на ночь-другую, но о персоне истинно благорасположенной к государю... и если таковое её качество подтверждено указаниями светил, кои, как правило, не ошибаются, — он поводил вытянутой рукой над разбросанными по столу доказательствами своих трудов, — то тут потребна иная связь. Более... как бы выразиться... постоянная.

— Та-а-к, — протянул Иоанн, продолжая усмехаться. — Это ты что ж мне, Елисей, советуешь — к аналою её, што ль, вести? Ну давай договаривай! Да заодно подскажи, куда супружницу девать, с коей уже обвенчан. Может, в обитель постричь, как батюшка постриг свою Соломонию? Ну? Чего же умолкнул, Кикерон?

— Великий государь! Бог не позволит мне предерзко посягать на дела августейшего семейства. Но я однажды поведал тебе о прочитанном — хотя тогда и неясно — в звёздных хартиях, и ты повелел в том разобраться. Я разобрался и ныне даю ответ. Вели меня казнить, если счёл сие обидой, мне легче положить голову на плаху, нежели жить с чувством вины перед моим повелителем и благодетелем...