Юрий Слепухин - Государева крестница

— Бог с тобой, Настюша, чего ж было страшиться?

— А слишком я вроде удачливой оказываюсь... Тоже вот, как сам говоришь, наградили — а не по заслугам. Часто ли у нас замуж идут за того, кто люб? Парню-то, может, и бывает из кого выбрать — расспросить там про одну, другую, ему и доносят: та, дескать, пригожа, однако злонравна, а та и нравом добрая, и рукодельница, да кривобока маленько. Он и ищет, покуда кто не приглянется... хоть бы и за глаза. А у нас с тобой как получилось? Я ведь тогда, на Тверской-то, как увидала тебя, так и обомлела. — Настя опять тихо рассмеялась, потом потёрлась о его рукав. — Оттого и вожжи упустила, прямо как затмение на меня нашло...

— Верно, и я был в затмении, иначе не полез бы под колесо.

— Про то и говорю. Выходит, свела нас судьба в тот час, а за что? Не о тебе речь: коли и впрямь я для тебя вроде награды, так тебя-то было за что награждать — что у тебя за жизнь сызмальства, одни походы да сечи?

— Обычная, как у всех других...

— Ужель такая привольная да радостная?

— Привольной да радостной не бывает, Настюша.

— Отчего ж не бывает? Бывает, только платить за неё приходится... после. Того и страшусь, Андреюшко, больно уж у меня гладко всё было... покуда тебя не встретила.

Андрей засмеялся:

— А встретила, так коряво пошло?

— Будет тебе дурачком-то прикидываться! До тебя, говорю, жила я без забот и хлопот, наперёд не заглядывала. Знала, что замуж пойду, а уж как там будет... Верила только, что тятя против воли меня за кого попало не отдаст. Конечно, особой радости не ждала, все ведь — и мамка Онуфревна, и работницы, с кем ни заговоришь об этом, — все в один голос твердили: у девушки, мол, только и баловства, что до замужества, а мужней женой станешь, там уж не до веселья будет...

— Слушай их больше, они накаркают. Не бывает разве, чтобы муж да жена душа в душу жили? Мои родители, царствие им небесное, — не припомню, чтобы были меж ними какие свары... или что от меня таили? Да нет, раздора в семье не утаишь...

— Раздор — это уж последнее дело, иные просто терпят — куда денешься, коли повенчаны.

Стерпится — слюбится, не зря говорят... А вот как у нас с тобой вышло, я про такое и не слыхала...

— Так радоваться тому надо, а не страшиться... любушка ты моя... пошто отворачиваешься-то...

— Полно те, и так уж нагрешили — не отмолиться...

— Нагрешили? — изумился Андрей. — Побойся Бога, Настёна!

— А то не боюсь! Не кручены, не венчаны, а целоваться уж и счёт потеряли. Бог, Он ведь всё видит... Да что Бог — мамка и та догадалась, намедни подвела меня к божнице и молвит: «Поклянись, что не целовалась со своим стрельцом». Так я вырвалась и убежала, а она вслед кричит: «Беги, беги, бесстыдница, только далеко ли убежишь от своих грехов — ужо придётся на том свете калёную сковородку лобызать!»

— Ну, на том свете...

— Мыслишь, и впрямь придётся?

— Бог милостив... Да и какой тут грех? Грех — я так понимаю — это когда такое сотворишь, от чего кому-то урон. Убил кого без надобности, своровал, клятву преступил, да мало ли что... А кому урон от того, что мы с тобою милуемся?

Настя помолчала, вздохнула:

— Оно так вроде... А всё-таки мне, Андреюшко, порою до того неспокойно на душе — вроде как чую неладное, а откуда оно, неведомо...

Висковатый давно ждал этого посещения, неторопливость Годунова была необъяснима и, как всё непонятное, тревожила. Дело касалось иноземцев, а посему подлежало ведению Посольского приказа; постельничий просто обязан был прийти и поделиться новостью, разве что...

Тут приходило на ум две возможности, одна хуже другой. Ливонский стряпчий не мог же пренебречь его советом обратиться к Годунову насчёт того стрельца? Значит, ежели он этому совету не последовал, что-то его остановило. Возможно, сам комтур воспретил исполнять неведомо чью просьбу о розыске какой-то немки. А почему бы и нет? Насмотрелся на москвичей, наслушался того, что болтают о нас в иноземных слободах Болвановки и Кукуя, и пропала у господина посла охота поближе знакомиться с нашим братом. Что там ещё за стрелец? Видать, не из простых, коли с Годуновым знакомство водит! Те, понятно, не Рюриковичи, однако с кем попало знаться не станут; ливонцы, смекнувши это, могли и побояться лезть в такие дела. Жаль, однако, ежели так, ибо тут мог бы появиться лишний рычажок нажима на Бевернова, буде придётся подталкивать его в нужном направлении...

Но могло случиться и другое! Что если ливонец у Годунова побывал, рассказал всё, что надобно было рассказать, а постельничий — вместо того, чтобы посоветоваться с ним, главой Посольского приказа — предпочёл оставить его в стороне? Возможно и такое. Ещё как возможно! Годунов лукав, как лисовин, лукав и пронырлив. Мог, стало быть, учуять некое неблагоприятное для печатника веяние, угадать — или, не дай Бог, услышать, — что великий государь начинает в нём, Висковатом, видеть чуть ли не виновника Ливонской войны, так счастливо начавшейся и теперь всё заметнее грозящей проигрышем. Что этой войны Москве не выиграть — уже ясно. Воинские-то успехи ещё будут, да что в них? Нынче войны не на полях сражений выигрываются, а за столами переговоров, гусиное перо повострее меча оказалось...

То, что уцелело от прежней Ливонии, недавно ещё гордившейся — по старой памяти — былой славой ордена меченосцев, наполовину уже растащено по кускам шведами да литовцами, а нам доставшееся сумеем ли удержать без кесарской подмоги? Кесарь же Москве помогать не склонен, мы для него варвы, еретики, Папеж скорее с Лютером помирится, нежели признает нас христианами, достойными владеть ливонскими землями.

А ведь ещё тогда, шесть лет назад, адашевцы об этом предупреждали, говорили, что Ливонию лучше не трогать, завоевать её будет легко, а удержать — трудно. Склоняли великого государя воевать Крым, от западных-де рубежей угрозы меньше. Выходит, правы были! Его-то совесть чиста, он и тогда считал, и ныне считает, что главная опасность для Москвы всё-таки от немцев, не от татар; но опасность эта была подспудной, себя покамест не проявляла. Орден уж полтораста лет как утратил силу, ждать от него нападений не приходилось. В этом он просчитался. А великий государь таких просчётов не забывает!

Если Годунов, узнав от ливонцев про ту немку, не счёл нужным поговорить с главой Посольского приказа — это дурной признак: почуял, значит, что дело идёт к опале. Утаить такого не посмеет, однако может донести самому царю. А у того сразу вопрос: почему от постельничего весть идёт, а не из Посольского приказа? Утаить хотели?

Сообразивши, что дал маху и здесь, Висковатый вовсе приуныл. Хотя обвинение в утайке сведений о том, что у какого-то московского стрельца отец спознался с иноземкой и теперь ту иноземку ливонцы разыскивают, выглядит сущим вздором, в подборе обвинений против него найдётся место и такому. Многие лишались головы за меньшее! Единственное, что сейчас подбадривало, — это мысль о своей нужности для государства, особенно теперь, когда надо неотложно поладить с кесарем. Не станет Висковатого — кто сможет возглавить Иноземные сношения, без его опыта, знаний, умения приходить к согласию даже там, где, казалось бы, никакого согласия быть не может? Нет такого человека, и Иоанн это знает.