Юрий Слепухин - Государева крестница

— Ты пятьдесят пятый год [20] 7055 г. = 1547 г. помнить? — спросил вдруг Кашкаров. — Когда Москва по-большому горела? Тебе тогда годков десять было, пожалуй...

— Около того. А пожар тот как не помнить!

— И бунт помнишь?

Андрей подумал, медленно покачал головой:

— Не-е, того не видал... Помню, вроде слыхать было, что бунтуют людишки... Глинских, никак, ладились имать?

— Их, — кивнул Кашкаров. — Князя Юрия прямо в Успенском соборе кончили... Он после на Лобном месте долго лежал. Плохо, однако, что матушку его, главную-то ведьму, тогда не отловили...

Андрей не сразу понял.

— Какую это? — спросил он.

— Одна у него мать была... та же, что и у Михайла, и у Елены. Княгиня Анна! Москва-то, всем ведомо, через неё и сгорела, через её окаянное ведовство... Она жуткое творила... — полковник понизил голос, подался через стол к Андрею, — упокойников, слышь, из могил ей выкапывали — зелье из них готовила, дабы тем зельем пал пускать...

Андрей в страхе осенил себя крестным знамением.

— Погоди-ка, Фёдорович, — сказал он после недолгого раздумья, — Анна, говоришь, была матерью великой княгини Елены, та же — матерью Великого государя? Так это что ж выходит. ..

— То и выходит, — твёрдо и громче сказал Кашкаров. — Ладно, хватит об этом! Про голову коломенского я соврал, каюсь, однако в Коломну тебе отъехать надо. Задумка то не моя, запомни, а чья она — тебе лучше не знать. Дело же там какое ни есть придумаем, чтобы было на что сослаться... коли спросят, какого рожна с Москвы прибыл. Придумаем, подорожную напишем, всё будет честь честью. Только немедля поезжай, три дня даю... с Настасьей Никитишной намиловаться. Да тебе быть в нетях, мыслю, ненадолго, так что пущай особо не горюет. Опять же привыкать ей надобно — за стрельца замуж идёт, не за гостинодворца!

— То самое и я ей сколь уж раз говорил, — Андрей невесело усмехнулся. — Добро, Фёдорович, надо так надо, препираться не стану...

Настя, как и следовало ожидать, встретила известие о скором отъезде жениха горькими слезами, и утешить её новым (в который уже раз!) напоминанием о том, что стрелец не гостинодворец, оказалось не так просто. Тесть, как показалось Андрею, тоже отнёсся неодобрительно, даже настороженно, вроде бы заподозрил его в намерении заблаговременно податься в бега. Пока, дескать, не окрутили по всем правилам. Догадавшись об этом по кое-каким его замечаниям, Андрей сперва обиделся, потом обозлился, но злость тут же прошла: отец ведь, куда денешься! Он бы и сам едва ли мог здраво рассуждать, будь у него дочка на выданье, а жених, вместо того чтобы чинно готовиться к свадьбе, нежданно-негаданно объявляет об отъезде, не умея даже толком сказать, надолго ли уезжает и по какому делу.

— Послушай, батя, — сказал он (теперь он всё чаще называл Никиту Михалыча батей — началось это с застольных шуток, а потом как-то привилось; родителя Андрей потерял так давно и так слабо его помнил, что не зазорным казалось называть отцом своего будущего свойственника). — Послушай, что я тебе скажу! Ежели ты сейчас худо обо мне подумал, ну, может, пришло тебе на ум, не наладился ли я обмануть Настёну...

— Того не думал, — возразил Фрязин, хмурым тоном явно противореча сказанному.

— Да ладно тебе, «не думал»! Небось я не слепой, вижу, что именно то и подумал, только знай, что в обиде за это на тебя не буду. Может, на твоём месте и я так само подумал бы, не сбежать ли женишок хочет...

— Да ладно тебе!

— Ну чего, так и будем друг дружке «да ладно» твердить? Небось не скворцы учёные! Я что сказать хочу — ты полковника нашего, Андрей Фёдоровича Кашкарова, лучше моего знаешь. Меня, помню, только ещё поверстали в его приказ, а он уж про тебя говорил, самострелом твоей работы хвалился. Такого, мол, умельца и в немецких краях не всюду отыщешь.

— Вестимо, знаю Кашкарова. Не только тот мой самострел у него, есть и похитрей изделия. Только к чему ты это?

— А к тому, Никита Михалыч, что коли нет у тебя веры моим словам, то не поленись, сходи к нему и спроси, за каким таким делом велено мне ехать в ту растреклятую Коломну! Мне он сказал, что дело тайное и узнаю я о нём, только уж как отъезжать буду, не ране того. Может, тебе, по старой дружбе, и чего иного скажет? Попытай его... кто знает?

— В дураках хочешь меня выставить, зятёк. Коли дело тайное, то сам посуди, пристойно ли мне про него выспрашивать?

— А коли первая твоя думка верной была и солгал я тебе насчёт отъезда? — подковырнул Андрей. — Вот тут-то Кашкаров и выведет меня на чистую воду! Никуда, мол, я его отсылать не думал, а сам он, пёсий сын, на то напросился...

— И то ничего б не доказало, — засмеялся Фрязин, — потому, как мне знать, не сговорился ли ты и с ним? Ну будет, побалагурили, и ладно. А к полковнику твоему я схожу — не проверки для, а из того соображения, что он со мной, может, пооткровеннее будет. По правде сказать, не по душе мне это... Ты, случаем, там, наверху, не мог себе недруга какого нажить? Аль, скажем, с кем из сослуживцев повздорил, а у него папаша либо брат старший в силе да вхож туда, где нашему брату и близко не сунуться?

Андрей задумался, шерстя ладонью коротко подстриженную бородку:

— Недруга, говоришь... Я уж, честно скажу, и сам о том же подумал. Да нет, «наверху»-то какие могут у меня быть друзья аль недруги, кто меня там знает... А вот по службе оно правдоподобнее, повздорить со многими случалось, без этого не обойдётся. Однако не припомню, чтобы всерьёз... Да и нету, пожалуй, среди наших никого, кто за пустяшную обиду стал бы через родича хлопотать, чтобы сторицею отплатить...

— Нету, думаешь? — Фрязин недоверчиво хмыкнул. — Дай-то Бог, как говорится. А вообще, много таких, боле, чем иной раз подумаешь. Да теперь что толку гадать? Схожу я всё-таки к Андрей Фёдорычу, авось что и пронюхаю, чего ты не учуял. Тебе же навестить бы знаешь кого? Побывай, это я тебе верно говорю, у боярина Годунова, тот чего только не ведает, лисовин старый. Хотя захочет ли поделиться, тоже хитёр бобёр...

— Хитёр, — согласился Андрей. — А иначе мог бы выбраться в постельничьи? Навестить его надо, тут ты прав. Мне бы самому догадаться... Завтра же и схожу!

Однако идти к Годунову ему не пришлось: тот, ему на немалое удивление, сам явился в ховринские палаты. Накануне Димитрий Иванович провёл день в некотором смятении, едва ли не впервые в жизни растерявшись и не зная, как распорядиться свалившимися на него тайными сведениями. В достоверности рассказа Юсупыча он не усомнился, хотя бы потому, что ничего подобного самому арапу было не измыслить. Кроме того, он достаточно хорошо знал и Иоанна, и Бомелия; великий государь и не такое творил с наущения своего лекаря...

Но что было теперь делать ему самому? Открыть всё Фрязину или Лобанову означало бы не только погубить их обоих, но и — хуже того! — почти наверняка погибнуть самому. Ибо в случае чего у тех на пытке вытянут, кто донёс, кто сообщил. Погибнет он сам, сгинут и Бориска с Аришей, беда разбежится кругами, как от кинутого в пруд камня. Да и Настасью это не избавит: только хуже будет.