Юрий Слепухин - Государева крестница

— Да ты, Андрей Романыч, не досадуй, я ведь не по-пустому спросил. Для этого разговора и приехал. За шумство у ворот не взыщи, то нарочито затеяли, чтобы мне в суматохе пройти сюда незаметно... на случай ежели кто приглядывается.

— За тобой, боярин, кто может приглядывать? — удивился Андрей. — Или хочешь сказать — за мной?

— За тобой, за тобой! Хотя и за себя не поручусь, но покамест не обо мне речь. О поездке в Коломну кто тебе сказал, Кашкаров?

— Он, вестимо. Кто же ещё может мне наказы давать?

— Через него и другие могут. А тебе не показалось ли, что ему велено было то сказать?

Андрей подивился проницательности старого лисовина.

— Ещё как показалось, — кивнул он. — Однако, Димитрий Иванович, в нашем деле всегда так... ну почти всегда. Скажем, походом куда идти — на литовцев ли, на татар, наказы от полковника получаем, а не по его же воле идём, по государевой...

— Я не про то. Ну ладно! Дело вот в чём, Андрей Романыч... Да, — спохватился Годунов, — лишних ушей поблизости нету?

— Нету, будь покоен.

— Потому как у меня есть одно лишнее ухо — у Бомелия Елисейки в берлоге. Кто сей человечек, покамест не скажу, не обессудь. После узнаешь! И подсадил я его туда, дабы осведомлёну быть о злодейских того колдуна делах и замыслах. Всего, понятно, не узнаешь, но хоть помалу... Так этот мой лазутчик, охрани его Господь, подслушал один разговор, только не всё смог разобрать. А говорили про тебя, про Никиту Фрязина да ещё вроде про дочку его...

— Кто говорил, Бомелий?

— Он, — хмуро подтвердил боярин.

— И с кем?

— Того лазутчик мой дознаться не сумел — голос, мол, ему незнакомый, Елисейка же собеседника своего ни разу по имени не назвал. Да и плохо было слыхать там...

— Ладно, чёрт с ним, — нетерпеливо перебил Андрей. — Что говорили про Настю?

— Плохо было слышно, — повторил Годунов, — но её вроде сватать хотят...

— Сватать — её?!

— Так он понял вроде бы. Вот тут про тебя и зашла речь: есть, мол, уже у ней жених, Елисей это сказал, а тот — другой — что-то в таком роде ответил, что, дескать, жених ещё не супруг, нынче он тут, а завтра возьмёт да и даст деру...

— Ах ты... — Андрей не сдержал себя, высказался неуважительно. — Попался бы мне этот сукин сын, я б с ним потолковал!

— Да это пустое, мало ли кто что сболтнёт. Я о другом подумал: ежели кому-то наверху шибко понадобилось, чтобы Настасья Никитишна стала свободна...

— Наверху, говоришь? — насторожился Андрей.

— Так ведь, Андрей Романыч, Елисейка подлый только с верхними и якшается, иные-то ему ни к чему.

— Верно... Этот пролаза знает, куда буровить. Так о чём ты подумал? Прости, перебил я тебя.

— Может, в Коломну тебя по этой причине и отсылают — чтобы подальше?

— Ну, Коломна не даль, подальше есть места. А тут за день доскачешь!

— И всё же не Москва. Ежели что худое задумали...

— Да кто мог задумать, Димитрий Иванович?

Годунов развёл руками:

— Того не ведаю! Я уж у лазутчика всячески допытывался, — может, мне пересказывая, упустил чего? Мелочь какую-либо, чтобы хоть намёк дать. Нет, говорит, никак было не определить, с кем разговор. Но, видать, человек был вельможный — Елисейка с ним говорил уважительно, смирно, не переча... вроде бы даже со страхом.

— Непонятно, — Андрей задумался. — Ума не приложу, кого сей выблядок может страшиться, окромя государя... А не Малюта то был? Тот одной своей мордой на кого угодно страху нагонит.

— Нет, не он. Лазутчик Малютин голос знает, признал бы без ошибки!

— Непонятно, — повторил Андрей. — Какой же это гадюке засвербело к Настёнке присвататься... Ну ничего, дознаюсь, я ему воспишу кузькину мать!

— Андрей Романыч, послушай меня. Елисейка толковал про Настасью Никитишну с кем-то из верхних, в том ты со мной вроде согласился. А там ты не всякому сможешь восписать кузькину мать, это тебе не твоя ездовая сотня. В этом деле главное, говоря по-вашему, чтобы тыл иметь крепкий. А какой у тебя тыл?

— Да вот этот! — Андрей сжал кулак и потряс перед лицом Годунова. — Я в случае чего и без тылов обойдусь!

Боярин отмахнулся, сожалеючи покачал головой:

— Брось пустое болтать. Я с тобою как со зрелым мужем говорю, ты же ответствуешь подобно неразумному отроку. Как себе это мыслишь — на поединок тебя позовут, Божий суд учинят? Да, на поединке ты выстоишь, в том не сомневаюсь. Так поэтому-то, ежели ты и впрямь кому-то поперёк пути встал, тебе иное устроят: подстережёт ночью кабацкая рвань — и нож под ребро. Долго ли умеючи! Значит, без тылов тебе нельзя. А тыл у тебя есть, и ты представить не можешь, каково крепкий...

Андрей смотрел на него непонимающе.

— Какой же у меня... крепкий тыл?

— Скажу, — кивнул Годунов, — за тем и пришёл. Ведомо ли тебе, Андрей Романыч, кто была твоя родительница? Ну, какого роду?

— Да нет, доподлинно — не ведомо. — Андрей пожал плечами. — Что-то, наверное, говорила, да я подзабыл. Признаться, и не любопытствовал никогда... по малолетству.

— А зря. Посла ливонского помнишь, коего летось со своей сотней встречал?

— Ну! Как не помнить — мне же в тот день Настина лошадёнка мало башку не прошибла, дай ей Бог здоровья. С неё-то у нас всё и пошло!

— Хорошо его разглядел?

— Кого «его»? То была кобылёнка, не жеребец! Разглядел, как же. Ладная такая, караковая. Но с норовом, подлюка, она ведь тогда понесла Настю — я почему и кинулся...

— Да что ты всё про свою кобылу! Я тебя про посла спрашиваю, разглядел ли ты его, — терпеливо разъяснил Годунов.

— А-а-а, посла! He-а, посла не припомню. Чего мне на послов пялиться? Да это, знать, и не положено, что-то нам на сей счёт говорили...

— Не припомнишь, значит, посла. А жаль! Ибо посол тот, комтур Бевернов, — родной брат твоей, Андрей Романыч, родительницы.

Андрей уставился на него непонимающе:

— То есть как же это — родной брат?

— Да вот так, как говорю. Матушка твоя с первым своим супругом жила в Богемской земле, он на войне сгинул через турков, а тут батя твой будущий подвернулся. В посольской охране был, к кесарю Каролусу они тогда ехали. Вот он её сюда и привёз, вдовую-то.

— Ну-ну, припоминаю... Богемская земля, точно, и насчёт посольства что-то мне говорили, — ошеломлённо бормотал Андрей. Помолчав, он вдруг принялся хохотать, закинув голову: — Так это что ж выходит, ёлки зелёные! Комтур этот, крыжак ливонский, родной мне дядька?! Ха-ха-ха-ха!! Ну, боярин, удружил ты мне! Ну порадовал, едят тя мухи!

— Неужто не рад? — усмехнулся Годунов.

— А чему ж тут радоваться? Мало ли мы с ними рубились, ни мы их, ни они нас не жалели — сколько народу погублено, полстраны ихней обратили в золу, — а теперь, выходит, родичи!

— Что ж с того, что рубились. Была война, и рубились, дело обычное. По гроб жизни об этом помнить? Ратники ведут войну, а начинают-то её не они, и не по ихней воле. То дело государево — решать, быть аль не быть войне. И ответ за это держать ему же, коли зря разорили край да погубили тьму народу. Ратник что? Велят ему, он и рубится, а вышло замирение — и слава Богу... Не понял ты, Андрюша! Возьми в толк: едва узнает государь о вашем с комтуром родстве, ты за ним как за каменной стеной будешь...