Юрий Слепухин - Государева крестница

Полковник Кашкаров странному царёву повелению подивился немало, но виду не показал.

— Будет сделано, великий государь. А надолго ему туда?

— Тебе-то что за печаль? Надобно будет вернуть — услышишь. А теперь ступай, Андрей Фёдорович, я тобой доволен. Нужды нет ли в чём?

— Благодарствую, великий государь, у нас что за нужды — сабли наточены, кони в теле, зелья порохового хватает, а боле какого нам рожна?

Вернувшись к себе в приказ, Кашкаров достал из походного погребца сулейку, кликнул вестового и велел принести хлеба и солёных огурцов.

— И сотника Лобанова ко мне, — окликнул он, когда стрелец поставил на стол глиняную торель и уже шёл к двери. — А ежели ушедши уже, пошли кого ни есть к нему домой. Чтоб вернулся немедля!

Нацедив из сулеи, полковник неторопливо вытянул чарку, посидел малое время зажмурившись, переживая обычное изумление (вино в погребце держал крепчайшее — ржаное, тройной возгонки, не всякому питуху под силу), потом крякнул и стал хрустеть огурчиком, выбрав помельче.

Он всё ещё не мог понять сегодняшнего вызова наверх — как ни странно, не помогло и вино. Ежели Ондрюшка в чём провинился... да нет, пустое, тогда и разговор был бы иным! Вообще не было бы никакого: огребли бы парня, и в застенок, как это обычно делается. С чего бы тогда государь стал о нём расспрашивать... Верно сказал: тогда разговор был бы уже с Малютой, сыроядцем этим. Нет, тут иное! Что велено с Москвы отослать, то вроде явная опала, однако не в Вологду же, не в Кострому какую ему ехать, а тут недалеко — в Коломну. «Чтобы под рукой был»... ишь каково закрутил, ведьмак, — кощунственно подумал полковник про великого государя. Нет того, чтобы напрямик сказать, что там за дело приключилось. Оно конечно, и то верно, что ежели дело великое, государственное (а иных дел у великого князя и царя всея Руси — хотя и ведьмина внука — быть не может), то льзя ли раскрывать его перед кем попало.

— Я ведь кто перед ним — пёс смердящий, — вслух проворчал полковник и нацедил себе для утешения ещё чарку.

Уважительно поклепавши в дверь, вошёл Лобанов. Полковник даже крякнул с досады: надеялся, что за сотником сгоняют аж на Яузу, больно уж хотелось оттянуть время — разговор предстоял не из отрадных.

— Садись, — кивнул он и снова взялся за сулею. — От чарки не откажешься?

— Твоего, Фёдорович, не осилю, не обессудь, — извинился Андрей. — Я нынче хотел ещё топором помахать, сейчас еду к себе на стройку...

— «Не осилю», — передразнил Кашкаров. — А ещё жениться надумал! Возьми тогда вон там в баклаге, то послабше будет. А к топору чего это тебя потянуло? Саблей не намахался?

— Да с этими работничками, мать их поперёк, скоро сам плотником станешь, — проворчал Андрей, наливая себе из баклаги. — Обещались к Покрову под крышу подвести, а ни черта не сделали... Как суббота, так: «Хозяин, выставь», а выставишь, так они, идолы, за воскресенье так назюзюкаются, что в понедельник лыка не вяжут... Ну, Господи благослови...

Выпили, закусили огурчиками, Кашкаров полюбопытствовал насчёт свадьбы.

— Да уж теперь, видать, только о святках, — сказал Андрей. — Рождественский на носу, не в пост же свадьбу играть! А ране не поспеем.

— В пост негоже, — согласился полковник. — В пост, ежели естество одолевает, с любодейницей сблудить — хотя и грех, но простительный. Только чтоб не забыть потом исповедаться, как говеть будешь. А возлечь с женой — упаси Бог!

— Про то и говорю. Какое у тебя, Фёдорович, дело ко мне? А то я и в сам деле хочу на Пречистенку ещё сбегать.

— Дело к тебе есть. И оно, боюсь, не по душе тебе придётся. Да куда денешься, служба!

— Что такое? — насторожился Андрей.

— Придётся тебе, брат, в Коломну ехать. Тамошний стрелецкий голова вконец, слышно, заворовался, такое там блядство развёл, что не приведи Господь. Не ведаю, однако, истинно ли так, или поклёп на него возводят. Тоже и такое бывает. Поэтому поезжай в Коломну и досконально во всём разберись.

— Окстись, Фёдорович! Как это я, сотник, буду с самим головой «разбираться»? Да он пошлёт меня к распротакой матери, и прав будет. Я бы на его месте тоже послал.

— Не понял ты меня, тёзка. Я разве сказал тебе брать того голову аль смещать его с должности? То без тебя сделают, буде подтвердится вина. А ты туда приедешь, поживёшь, поглядишь, как и что. Заведёшь дружбу кой с кем из стрельцов, в кружале с ними посидишь, помалу расспросишь, как там и что. Ежели голова и впрямь вор, того не скрыть, кто-то да проговорится... Ты чего это надулся ровно мышь на крупу?

— Да что-то невдомёк мне. — Андрей нахмурился. — Мы что ж, по Разбойному приказу отныне числимся?

— По какому ещё Разбойному, опомнись!

— А ясно по какому, ежели меня, стрельца, шлют по чьё-то воровство тайно выспрашивать! У Шапкина что, своих истцов [19] В XVI в. слово это употреблялось в значении «ищейка», «сыщик». не хватает? Не ожидал я, Андрей Фёдорович, что ты на такое согласишься!

— Да замолчи ты... дурак! — Полковник в сердцах хватил по столу кулаком.

— Как скажешь. — Андрей поклонился с издевательской покорностью. — Могу и помолчать, мне-то что! Только не больно-то на моё рвение полагайся, что я тебе во мгновение ока всё про того вора разведаю. Меня, слышь, другому учили, к сыскному же делу не приспособили. Когда велено ехать?

— Как сможешь, так и поезжай. Волынить тут нечего. Двумя днями на сборы обойдёшься?

— Обойдусь! — бросил Андрей, не оборачиваясь, уже с порога.

— А ну подь сюда! — Оклик Кашкарова хлестнул его как плетью, он вернулся, сел хмуро, упёршись взглядом в исщербленную ножами столешницу. Начальник налил ему из баклаги, себе из сулейки. — Пей да слушай, что скажу. В Коломну не за тем тебя посылаю, насчёт головы это я... сам придумал. Да, видать, худо придумал — не подумавши. В ином тут дело, Ондрюшка. Из Москвы надобно тебе съехать на малое время... на кое досконально — покамест сказать не могу.

Андрей не донёс чарку до рта, опустил на стол.

— Как это «съехать из Москвы»? — спросил он недоумённо. — Чего ради?

— Мыслю, безопаснее тебе там будет.

— А я опасностей бегать непривычен, тебе-то, полагаю, то должно быть известно!

— Да известно, известно, — усталым голосом согласился полковник, — только опасностей ты, Ондрюша, настоящих ещё не видал... Татары, литовцы... али крыжаки эти ливонские... это что! Пострашнее бывают зверюги, ты уж старику поверь...

В его словах почудилось Андрею что-то такое, от чего в нём сразу пропала запальчивая охота возражать, спорить. Старик, видно, и впрямь не мог сейчас сказать больше того, что сказал. Это было необычно для того Кашкарова, которого он давно знал и любил, как можно любить старшего соратника — старшего и по возрасту, и по чину. Тот сказал бы всё как на духу, ничего не утаивая. Что же заставляет его таиться теперь?