Юрий Слепухин - Государева крестница

— Да мне, батя, негоже щепетуну уподобиться, ожерелок таскать на шее... Ты золото умеешь паять?

— Чего ж тут хитрого. А что, порвалась, что ли, чепь? — спросил Никита, перебирая звенья.

— Не в том дело. А осталась у меня подвеска матушкина. — Андрей расстегнул кафтан, снял гайтан с крылатым иноземным зверьком. — Во, гляди, называют его «драк». У дядьки такой же на перстне, видать, это герб ихнего рода. Так ты припаял бы вот сюда, он бы на чепи и висел — ладно будет, Настюшке понравится.

Ладно, оставь своего драка, припаяем. — Никита убрал золото в шкатулку, помолчал. — Насчёт дядьки, говорю, зря ты так, он, мол, мне ни к чему. Не плюй в колодезь... Мне, Андрей Романыч, смутно чего-то стало, как я вот тебя послушал.

— За Настю, что ли, боишься? Да Господь с тобой, батя! Не верится мне в то сватовство несуразное, ну а коли осмелился бы кто — помимо тебя-то не станут свататься! А я тут на что? Да пусть лишь вякнут, — он хлопнул по рукояти сабли, — я им такое сватовство покажу, по гроб жизни отвыкнут женихаться!

— Тебя и услать недолго, сам видишь... Места же есть и подале Коломны, чай, не в Ливонии живём, где от рубежа до рубежа за день доскачешь.

Дивно, что и Кашкаров твой, и Годунов оба одно и то же твердят, будто сговорились... что, мол, опасно тебе в Москве быть. С чего бы это? Постельничий слов на ветер не бросает... слукавить может, коли найдёт в том корысть, но ты говоришь, к тебе он по-доброму?

— Да вроде так было, — пробормотал Андрей.

— Значит, лукавить ему с тобой ни к чему. Не мыслю также, чтобы он с Кашкаровым сговорился: скажем, мол, Лобанову то и то. Они хотя и в родстве с полковником твоим...

— Родство там дальнее, седьмая вода на киселе.

— Ну тем паче. Не так уж близки, чтобы согласно против тебя ковы строить. А коли так, то говорили неложно, и к сказанному надо прислушаться. Когда двое одно и то же говорят, отмахиваться неразумно. И Годунов, дай ему Бог здоровья, мудро сказал, что ты через тех ливонцев изрядную подмогу можешь иметь.

— Да от чего подмога-то мне нужна, вот что знать бы!

— Оно бы неплохо, — согласился Никита. — Ладно, Андрей Романыч, там видно будет. Может, и зря мы всполошились, однако неспокойно мне... а отчего, и сам не пойму. Словно сердце что чует. А тут ещё, днями, работаю я в государевых покоях, а он и войди со спины — я не слыхал, он в ичетыгах по ковру неслышно прошёл, словно кот. Мне только не по себе стало — вот этим местом почуял. — Никита хлопнул себя по затылку, усмехнулся. — Оглянулся, а он на меня глядит... и как-то, знаешь, необычно, взгляд тяжёлый такой. Я ведь, ты знаешь, давно наверху работаю, Настёны ещё на свете не было... и всегда вроде в милости у него пребывал, в милости и доверии.

Да и говаривал мне не раз: я, мол, тебе верю, нет у меня доверия к высокородным, а к тебе есть. Думаю, не лукавил. С чего бы ему со мной лукавить, что я перед ним — червь несоразмерный... А сколько я ему тайных работ делал, доверял, значит... К тому говорю, что у меня страха перед ним не было, — от иных слышишь: грозный-де государь, одним взором страх наводит. А у меня по сю пору страха не было — хошь верь, хошь не верь...

— Верю, отчего ж не верить, — отозвался Андрей. — Я, признаться, тоже трепета перед государем не испытываю, хотя иные трепещут. То, мыслю, от виноватости бывает. Коли есть на тебе какая вина, хотя и тайная, то оттого и боишься — не открылась бы ненароком. А иначе чего бояться?

— На мне-то какая «тайная вина», откуда? А в тот день, как я взгляд государев перехватил, у меня — прямо тебе скажу — аж сердце застыло...

— Что, недобро глядел?

— Да не то чтобы недобро... А эдак, понимаешь, будто на незнакомца, и пронзительно. Вроде бы глядит и не может уразуметь, кто ж это пред ним такой и что у него на уме...

Никита говорил медленно, запинаясь, и видно было, что не просто ему рассказать о чувствах, овладевших им тогда. Похоже, он так и не избавился от пережитого в тот день испуга.

— А то не впотьмах было? — спросил Андрей. — Может, не разглядел тебя государь, не признал со спины, оттого и глядел как на чужака.

— Скажешь такое, — отмахнулся Никита. — Впотьмах кто ж работает? Света было вдоволь, да и откуда в государевых покоях чужаку взяться... Не-е-ет, тут другое! Чем-то, видать, я ему не угодил... хотя вроде и не было ничего такого. Я и про тебя сразу подумал — тебя-то вот тоже услали нежданно-негаданно...

— Ну, это одно другого не касаемо.

— Как знать... А тут ты ещё теперь про это сватовство новость приносишь. — Никита невесело усмехнулся. — Не знаю я, что чего касаемо, а только неспокойно мне. Может, конечно, и попусту... такое тоже бывает. Однако Годунов верно насчёт ливонцев сказал, и ты это накрепко запомни. Мало ли как оно ещё обернётся...

Андрей принялся убеждать его в необоснованности опасений, хотя и сам не мог отделаться от чувства смутной тревоги, оставшегося от этого разговора. Оно, впрочем, было и раньше, он уже в Коломну с ним уезжал, да только там всё старался превозмочь, убедить себя в том, что всё это чистая блажь, морок. Гнетущее это чувство то ослабевало, и казалось — вот-вот рассеется, то снова наваливалось всей тяжестью.

И странно — появилось оно не после рассказа Годунова о непонятном разговоре Бомелия о Насте (тут и впрямь было от чего встревожиться), но ещё раньше, когда говорил с Кашкаровым, а тот помянул Глинских и государеву бабку-ведьмачку. Казалось бы, что им теперь за дело до той зловредной старухи, да к тому же и так могло статься, что никакого зла она не творила, Москву не жгла, а винили её облыжно те же Шуйские да Захарьины, — поди теперь разберись в тогдашних распрях! Однако было что-то в том разговоре, оставшееся в душе словно заноза...

...Полковник сказал, что в Москве ему оставаться не след, в Коломне, мол, будет безопаснее; а когда он запетушился, я, дескать, опасностей бегать непривычен! — то было ему сказано, что настоящих опасностей он ещё не видывал, окромя татар да литовцев, а бывают зверюги пострашнее. И не пояснил, какие, где и с чего бы это ему, сотнику Лобанову, приходится теперь тех зверюг пастись. Того не пояснил, а только помолчал маленько и вдруг спросил, помнит ли он пожар и бунт пятьдесят пятого года, когда Глинских имали и одного из царских дядьёв убили смертно, а бабку свою государь не выдал... Тогда и подумалось: как же то получается — Божий помазанник, на царство венчан митрополитом, а кровь-то в нём ведьмачья? И ежели правду толковал народ, то...

Как и все те, среди кого Андрей жил, с кем ходил в походы, делил застолья и ратные труды, он никогда не задавался вопросом, хорош или плох государь, которому служат верой и правдой. Иоанн Васильевич, подобно отцу, и деду, и долгой — от Рюрика — череде предшественников, был олицетворением Власти, и потому даже себе, втайне, задать этот вопрос было кощунством. Всякая власть от Бога, это не только Церковь утверждает, но и подсказывает здравый смысл. Ежели не от Бога, то откуда же ещё? От нашего человечьего безумия али того хуже?