Юрий Слепухин - Государева крестница

Да, есть края, где — Юсупыч рассказывал — правителей назначают сами людишки, по выбору. Кесаря избирают князья-выборщики, именуемые курфюрсты или электоры, в Польше же и того пуще — круля ставит сейм, подобие Земского собора. Лается там шляхта до неистовства, и кто кого перекричит, те своего короля и поставят. Разумно ли это? То-то, сказывают, Жигимонт без согласия сейма ни одного указа подписать не смеет. Ясное дело: кто тебя на трон посадил, тому и не перечь.

Нет, истинной властью должен облекаться правитель не по людской прихоти, но только волей Всевышнего. Иначе это не власть. А всегда ли Всевышний посылает правителя мудрого и добродетельного, это уж вопрос иной. Пути Господни неисповедимы, и не нам тщиться их понять. По грехам нашим — в кару и вразумление — может появиться государь и жестокосердный, и неразумный, однако не станешь же бегать от одного к другому, ища, где житьё вольготнее...

Именно так, похоже, бежал Курбский. Андрей, услышав про его побег, сразу и без колебаний осудил князя как изменника. В таком мнении об исчезнувшем воеводе все были заедино, хотя до того Курбский был в войске славен своею доблестью и беспорочным, начиная с Тулы и Казани, ратным служением Московской державе. Теперь же осуждали бесповоротно: крестное целование порушил, бросил доверенное ему воеводство, да ещё, говорят, обменивался тайными посланиями то ли с Радзивиллом, то ли с самим Жигимонтом...

Сочувствия к нему не вызывало и то, что Курбский явно шёл к опале. Государь, прежде души в нём не чаявший, последний год явно охладел к недавнему любимцу: не мог, видно, простить князю Андрею близости к «Избранной раде». После взятия Полоцка его сразу (как и Адашева тремя годами ранее) сослали в Юрьев — хотя и воеводой, но уже несомненно пребывающим в немилости. Что с того? Царская опала, даже угроза неминуемой казни никогда не считалась в Москве достаточным поводом к тому, чтобы стать утеклецом. Позорно оставить отечество, а положить голову на плаху — что ж, на всё воля Божия и государева. В том стыда нет!

Из всех, с кем случалось Андрею заговорить этим летом про князя Курбского, один лишь злоязычный арап высказался не как прочие. Не диво, ибо как волка не корми, а он всё в лес норовит, нехристь же нехристем и останется, сколько бы ни прожил среди православных. Не в том вижу измену, объявил безбожно Юсупка, что коназ сбежал за рубеж, это его право; но тем преступил он высший закон, что, убегая, беззащитным оставил сына, малолетнего отрока, в руках не склонного к милосердию правителя. Такое, сказал Юсупка, не укладывается в голове. Коназ и жену оставил, но что жена — она могла быть хорошей, а могла и дурной, от иной жены сбежишь не только в Литву — на край света. Предать же сына, наследника, продолжателя рода, за это нет Курбскому прощения...

Они тогда с арапом долго пререкались и, похоже, друг друга не переубедили. Андрей не мог согласиться с тем, что уйти от жестокого правителя человек не только может, но и должен — если имеет к тому возможность. Иначе, мол, тиранство и насилие распространились бы повсеместно и безгранично. А что же тогда клятва, крестное целование — ни к чему, выходит, не обязывает? Поклялся служить одному государю, а как нашёл в нём жестокосердие — давай к другому беги?

Да, именно так и должно быть, упрямо твердил арап. Ибо присягаешь обычно одному, а уходишь от другого; присягаешь и обещаешь верную службу тому государю, который обещал быть справедливым и милосердным, изменить же вынужден тирану, не знающему меры жестокостям и безумствам. Получается, что первый клятвопреступник — он, а ты лишь вынужденно следуешь его примеру. Почему ты должен держать своё слово, ежели он не сдержал своего?

Сейчас Андрей вспомнил тот спор и подумал, что Юсупыч, возможно, не так уж был во всём и не прав. Конечно, он, будучи нехристем и идолопоклонником, не способен был понять главного: что негоже, непростительно на греховное действие отвечать таким же самым. Однако к сказанному им по поводу того, что крест целуешь одному государю, изменяешь же другому — на того, первого, нисколько не похожему, — к этим его словам, пожалуй, стоило прислушаться. Потому что здесь, возможно, и кроется разгадка показавшейся всем непостижимой измены прославленного воителя...

Никогда не пытаясь судить о делах великого государя, Андрей — как и все вокруг — не мог, однако, не видеть, как и в какую сторону они изменяются. Теперешний Иоанн Васильевич, угрюмый, недоверчивый, готовый по малейшему подозрению отправить в ссылку (если не на плаху) самого преданного из приближённых, окруживший себя холуйским сбродом — Басмановы, Скуратов, Вяземский, Грязной и прочая сволочь, — этот Иоанн Васильевич не походил уже на того светлого витязя-венценосца, который когда-то вступил в Москву во главе победоносной рати, сокрушившей Казань. Курбский был тогда его правой рукой. Что же заставило воеводу сменить высокое положение в отечестве на незавидную долю перебежчика, из милости живущего в чужом, издавна враждебном краю?

Говорят, сманили литовским золотом. Да не больно-то в это верится, Курбскому и здесь хватало своего добра. Требовалось нечто более весомое, чтобы склонить князя к измене.

Это мог быть и просто страх за себя, за свою жизнь. Такое можно понять. Казалось бы, нелепо подозревать в трусости именно его, годы проведшего в боевом седле, однако трусость трусости рознь. Можно без страха кинуться в самую свирепую сечу, но попробуй сохранить твёрдость духа, когда знаешь, что вот могут войти, заломить руки и повлечь в застенок! Как раз незадолго до бегства Курбского в Москве без суда умертвили двух его соратников по полоцкому походу — князей Репнина и Кашина: обоих зарезали государевы холопы прямо в храме, посреди обедни. Не то ли стало последним толчком в литовскому рубежу? Вот только сына нельзя было бросать, тут Юсупыч прав...

Такие мысли были непривычны и поэтому особенно тяжелы. Они как бы расшатывали весь строй убеждений, с которыми Андрей вырос и жил и которые — он постоянно это ощущал — воздвигли вокруг его души как бы некую броню, неосязаемую, но несокрушимо прочную, отбрасывающую прочь любое сомнение. Спросить себя, а правильно ли поступил государь, имел ли он нравственное право поступать так, а не иначе, было так же недопустимо, как усомниться в благочестии православной веры. Начни судить государевы дела скудным своим умишком, и докатишься до того, что Римскую церковь возомнишь истинно христианской...

Такой же непререкаемой истиной была и убеждённость в том, что жить можно только в своём отечестве, покидая его пределы лишь по необходимости — во время войны. Так и жили, и каждый выход за рубеж — в какую сторону ни глянь, на закат ли, на полдень или к восходу — был всегда вылазкой на землю врага, где приходилось убивать, чтобы не быть убитым самому. В страшном сне не могло присниться — осесть на такой земле, строить там обычную, повседневную жизнь.