Юрий Слепухин - Государева крестница

Оно конечно, вроде бы и негоже утаивать от отца, что против дочки замышляется нечестное; Никита, однако, хоть и искусный розмысл, а в иных делах явить себя способен истинным дуроломом. Да и на язык несдержан! Может ведь и так статься, что, дознавшись про Бомелиевы козни, такого сгоряча натворит, что вообще всё прахом пойдёт. И себя сгубит, и Настю, и Лобанова... А ежели, упаси Господь, проведают про арапа, так и Годуновым несдобровать. Хоть и говорит нехристь, будто у него склянка припасена тайная — сделаешь, мол, глоточек, и уж никакой здешний суд тебе не страшен, — да только ведь так могут взять, что до спасительной склянки и дотянуться не успеешь...

Промаявшись с этими мыслями полночи, Димитрий Иванович утром послал кликнуть своего стремянного Юшку Косого и велел ему ехать в Коломну — с наказом разыскать там некоего стрелецкого сотника и чтобы тот сотник немедля, придумав какую угодно отговорку, вернулся в Москву хотя бы на один день.

Юшка Косой был среди годуновских холопей едва ли не самый преданный и надёжный, почему и давали ему обычно поручения особенные, при исполнении которых никак нельзя было допустить промашки. С сугубым тщанием он их и исполнял, ни разу не обманув доверия; единственным, чего не учёл или о чём забыл Димитрий Иванович, посылая своего стремянного за Лобановым, был созерцательный склад Юшкиного ума, выражавшийся в любимой его поговорке «Поспешишь — людей насмешишь». Сообразно этому мудрому правилу Косой и жил, отступая же от него (не по своей воле), всякий раз убеждался, что делать того не следовало.

Получив наказ ехать в Коломну, стремянный исправно повторил всё, что надобно сказать сотнику, и уже выходил из горницы, как вдруг остановился на пороге и стал чесать в затылке.

— Ну? Чего ещё вспомнил? — нетерпеливо спросил Годунов.

Юшка обернулся и вздохнул.

— Да оно, вишь, какое дело, — проговорил он медлительно. — Говоришь, немедля скакать, ан немедля-то и не выйдет. Потому как коня мне перековать надобно. Вчерась ещё углядел, да как-то вот запамятовалось.

— «Запамятовалось»! Ворон бы меньше считал. Другого взять не можешь иль мало исправных на конюшне?

— Исправных сколь хошь, только на хрен они мне! Я на чужом коне не ездию, мне без моего Бахмата невозможно, — объявил Юшка.

— Ладно, до Коломны доберёшься. Там пущай и куют, а сейчас недосуг! Сказано тебе — дело срочное!

— Воля твоя, — независимо отозвался стремянный, а выйдя за дверь, пробурчал себе под нос: — В Коломне ему ковать, торопыге! Туды ещё подико добеги, до той Коломны....

И опять оказалось, что спешка к добру не привела. До Коломны и впрямь не добежали — Бахмат захромал на полпути, в Броннице. Кузнец тамошний был Юшке знаком, но сразу подсобить не смог, будучи при деле; да Юшка его и не торопил, трезво рассудив, что засветло всё равно уже не успеть, а впотьмах где же там искать того сотника. Утро вечера мудренее!

Утром, однако, он тоже не спешил с поисками, в обратный путь они смогли тронуться лишь ближе к полудню и в Москве были вечером. На подъезде к Рязанской заставе Юшка придержал коня, подъехал к Андрею вплотную:

— Слышь, боярин наказывал: нам чтобы, как ворочаться станем, заставы упаси Бог двоима проезжать! То ты давай через эту, а я кругаля дам — через Серпуховскую.

Андрей, лишний раз подивившись предусмотрительности Годунова, хлопнул стремянного по плечу:

— Ладно! Димитрию Ивановичу скажи — буду вскорости, мне там заехать ещё надо...

У Фрязиных Настю он дома не застал, ушла с Онуфревной к вечерне, а Никиту Михалыча нашёл в работной, привычно занятого каким-то дробным мастерством.

— Грешным делом, не пошёл с ними, — сказал тот, — спину чего-то мозжит, да и работы много. А тебя что, снова с родичем повидаться кликнули?

— Не знаю толком, Годунову зачем-то понадобился. Стремянного своего прислал, неотложно чтобы приехал... И опаслив же стал боярин! К Рязанской заставе подбегаем, а Юшка тот говорит: не велено, мол, чтобы нас тут вместе видали. Так я проехал, а он к Серпуховской поскакал...

— Боится, оно понятно. Из Коломны-то небось своевольно тебя выкликал...

— Похоже на то. А иначе чего бы гнать своего стремянного, Кашкаров бы гонца и прислал. Батя, ты насчёт того, о чём в тот раз тебе сказал, ну насчёт «сватовства» к Настюшке... никому, часом, не проговорился?

— Да ты что, вовсе за дурака меня считаешь?

— Нет, ну просто... Понимаю ведь, свербит это у тебя в голове, так иной раз захочешь с кем поделиться, посоветоваться...

— Таким, Романыч, не делятся, — хмуро отозвался Фрязин, малым коловоротцем сверля зажатую в тисочках медную пластинку.

Андрей понаблюдал за его работой, потом сказал:

— Боле всего опасаюсь, как бы не раскрыл себя тот соглядатай, что у Елисея сидит. Изловят его — все тут пропадём... а Годунов в первую очередь. Я вот всё думаю: почему это он тогда мне про Бомелиев умысел сказал, от тебя же утаил...

— А он что, велел втайне от меня держать?

— Велеть не велел. Однако и не сказал — поговори, мол, с её отцом, может, ему что известно... И не сказал, мыслю, из опасения, что государю можешь проговориться. Знает ведь, что ты с ним близок.

— Ну, какое «близок»... Насчёт работы, конечно, иной раз случается потолковать, а про иные дела Боже меня упаси с ним заговорить.

— Как он в обхождении? — спросил Андрей. — Мне-то самому не случалось, а говорят по-всякому: те — будто приветлив бывает, прост, а иные в обморок падают, едва глянет... грозный, говорят, государь.

— А он, думаю, для кого грозен, а для кого и нет. С простым-то людом он и сам прост, с ними ему делить нечего, а вот знатных не любит! Ковы, говорит, на него строят, изменить норовят... Наверху, говорит, ни одному верить нельзя. Особливо Рюриковичей не любит, удельных этих князей...

Андрей покосился на стенку, за которой, похоже, должна быть та повалу та, где он остался ночевать в памятный день знакомства с Настей; вспомнился вдруг ненароком подслушанный тогда разговор о каких-то тайных покоях и подземном ходе из государевых палат. Мастер-то тоже умеет, когда надо, язык придерживать за зубами, вишь как прибеднился: только, мол, и случалось потолковать, что насчёт работы, а про иные дела — Боже упаси... Он подавил улыбку, представив себе смятение Фрязина, поделись он с ним сейчас этим воспоминанием.

— Я вот чего подумал, — сказал Никита. — Нешто стало бы худо, коли я б государю помог того иноземного выползня в истинном свете увидать, яко вора и злосоветника?

Андрей встал, прошёлся по покою, снял со стены самострел и крутнул вертушку, скрученной из бычьих жил тетивой туго отводя назад к прикладу короткие рога. Потом отпустил тетиву, повесил оружие на место и обернулся к Фрязину: