Георгий Блюмин - Юность Татищева

— А помнишь, Васенька, ты и заснуть не мог без сказки старой своей няньки Акулины? Теперь вот Никите сказки сказываю, а все вспоминаю, как ты-то слушал меня подолгу.

— Ах, нянечка, не уходи без сказки! Я все помню: и про Ивана — царева сына, и про зверя мамонта…

Никифор и Иван тоже стали просить, и няня осталась. Присела у Васиного изголовья, подумала, морщинки разгладились на ее добром лице.

— Это еще от деда своего тоже слышала. При царе Алексее Михайловиче было. Шли, значит, два стрельца с войны в слободу к себе. День идут, два идут, притомились, а путного ночлега не сыскать. Вот приходят в село. А на краю села — избушка, старенькая да ветхая, а рядом — новая, пятистенная, просторная и высокая. В старой-то избе большая семья живет: дед со старухой, да два сына, да две невестки, да внуков пятеро. Просятся стрельцы на постой, но куда там поместиться. А новая изба пустехонька стоит. Дивно это стало стрельцам; чего это так теснятся и мучаются люди, а жило пустое стоит. Просятся они, значит, у хозяев в новую избу переночевать. Те говорят: пожалуй, ночуйте, да только упредить мы вас должны вот об чем. Страху много по ночам в избе этой. Те, известно, притомились, и не робкого десятка. Что нам, говорят, страхи, мы вон каких страхов на войне натерпелись, небось не спужаемся. И пошли в ту пустую избу ночевать. А на всякий случай, перед тем как идти, спросили у хозяев, какие они, страхи-то. Те отвечают, что только улягутся спать, как в полночь вдруг шибко так завоет в трубе, и голос чей-то ясно трижды повторяет: кидаюся, кидаюся! Ну, известно, после того все наутек, так и живут в старой негодной избе…

Никифор и Иван уже мирно спали. Нянька укрыла их, поднявшись с низкой скамейки, на которой сидела. Один Вася сидел в постели, подтянув одеяло к самому подбородку, зачарованными глазами глядел на няню.

— Ну что же, Акулина, что же дальше было?

— Так вот, — совсем тихим голосом продолжала рассказ свой она, — стрельцы-то поели, чего бог послал, да и отправились в ту избу спать. И только заснули они на лавках, как разбудил их страшный вой в печной трубе. Оба проснулись и слышат, как кто-то тоскливо так и громко говорит: кидаюся! кидаюся! Те, знамо дело, оробели в темноте-то. Один быстро так сапоги натянул, мешок схватил да наутек. А второй замешкался, обуться-то быстро не успевает. А тут в третий раз: кидаюся! Подхватился стрелец с лавки, впотьмах налетел на печь и в сердцах как крикнет: ну и кидайся! Туг звон большой раздался, будто что-то тяжкое упало из трубы, и засветилось в печи золотое сияние, аж глазам больно. Глядит стрелец, а в печи целая горка золотых монет. Еле докликался товарища своего. Вытряхнули они из мешков-то пожитки да набрали туда золота, и хозяевам еще осталось… Вот так-то, милый Васенька. А теперь спи, голубок.

Акулина Евграфовна крестит Васю и уходит в соседнюю горницу, унося с собой свечной огарок. Вася слушает шум вьюги за стеной и мирно и сладко засыпает. Ему снится избушка в лесу, он сам в стрелецком кафтане хочет войти, а дверь не открывается. Потом пропадают и лес, и избушка, и встают в сновидениях златоглавый Кремль, Посольский приказ, весь изукрашенный причудливой белокаменной резьбой. В приказ входят иноземные послы, один диковинней другого, и все по очереди кланяются Васе в пояс.

…Никита Алексеевич Татищев, воротясь из Дмитрова, где он составлял ландкарту уезда и межевание проводил монастырских, дворянских и крестьянских земель, стал собираться на войну. Хоть не было покуда никакого указа на этот счет из столицы, а знал от родича — боярина Михайлы Юрьевича, что не раз уже собирал царь Петр боярскую думу, чтоб решить: воевать с турком или повременить. Кесарь римский, король польский, патриарх иерусалимский — все просили Петра положить конец единовластию турок на Черном и Средиземном морях. Опустошали южнорусские степи крымские татары, бывшие в турецком управлении. Один Лефорт, по слухам, склонял царя пробивать для России выход к северным морям. Но вся Москва уже толковала о новом крымском походе. И Никита Алексеевич велел коня ему готовить, достал из сундука старое кольчужное оплечье, что не раз выручало еще при Чигирине, саблю да пистолеты. Фетинья Андреевна и те немногие домашние, что не разлучались с Татищевыми в их переездах, плакали. А тут объявил наконец думный дьяк Андрей Андреевич Виниус всенародно в Кремле о сборе ратных людей под Белгородом и под Севском для «промысла над Крымом». Начальствовал ими воевода боярин Борис Петрович Шереметев, — сто тысяч было к началу весны под его знаменами. Потом узнали: возглавив треть этого войска, боярин Алексей Семенович Шеин осадил Азов. И был под его командой простой бомбардир Петр Алексеев — государь всея Руси Петр Алексеевич…

Никита Алексеевич был уже со своими ратными людьми в Дмитрове, готовый выступить под Севск, где и при прежних царях стояли на русских рубежах Татищевы. Вдруг получил он указ из Москвы от главного начальника столицы, князя кесаря и величества Федора Юрьевича Ромодановского состоять при прежней службе, понеже немного есть у государя людей, зело искусных в фортификации, геодезии и строительстве, а сие дело государю по занятии им турецких крепостей весьма понадобится. Ушел в Азовский поход Иван Емельянов, ушел и его односельчанин Егор Костентинов — это псковичи. Ушел рыбак Дмитриев и полсела родных ему Белениц, что в Тверском краю, крестьяне разных Татищевых из деревень Дмитровского уезда в Подмосковье. Встала в ратный строй крестьянская Русь, потому что не могла она больше хиреть, отрезанная от морских торговых путей, великая нация, надменно презираемая Западом. Теперь у нее был молодой вождь, сильный, отважный и умный. И она пошла за ним.

…Стольник Иван в казенной кибитке уехал опять в Москву нести службу при дворе царя Ивана, а за Васю попросила Фетинья Андреевна царицу Прасковью Федоровну, чтобы он побыл еще немного с матерью. Отпуск домой Васе продлили, и он с согласия маменьки отправился в Дмитров под надзором кучера, чтобы известить отца об указе Ромодановского.

До Дмитрова было всего пятнадцать верст, но дорогу то и дело пересекали разливы маленьких речек, а мост через Яхрому снесло весенним половодьем, поэтому ехали чуть ли не весь день. Вася вдоволь налюбовался красотой Алаунской возвышенности — темными зубчатыми лесами на гребнях высоких холмов и глубокими низинами, где струились еще по-вешнему бурные воды. Солнце широким веером косых и длинных лучей, пробивавшихся сквозь облака, словно шагало по холмам. Когда приблизились к Дмитрову, навстречу стали попадаться груженые телеги, что тянулись дорогою на ярмарку в село Рогачево. За земляным валом кремля засияло золоченое пятиглавье Успенского собора. Тут же, в кремле, была и служба по межеванию земель, где Вася и увидал отца, склонившегося с циркулем над картами. Сыновний доклад выслушал с улыбкой, вздохнул: «Вишь, Вася, стар стал твой отец и в поход государев негоден». Уведомлен был Никита Алексеевич обо всем прежде Васина приезда, и еще три недели назад ушли его люди с полками к Москве. Появленью сына обрадовался: помогать будет, не зря ведь учил наукам. Вот взять, к примеру, Николо-Пешношский монастырь, что на речке Пешносе. Велик и богат монастырь, еще при царе Иване Васильевиче Грозном щедро одарен землею. И ныне вдруг пожалования, и еще — тысячами паломников несомые дары — «пешая ноша», откуда и названье монастырю. Но не прекращаются споры в Поместном приказе монахов с соседними землевладельцами — помещиками Дмитриевым-Мамоновым, Чадаевым, Щербатовым. Клянутся главному межевателю Никите Алексеевичу, что и те земли их, и эти тоже, на евангелии клянутся, поднесенном в дар монастырю еще Алексеем Михайловичем, отцом царя Петра. Не гнушаются и крестьянскими жалкими наделами. Это все в одном только уезде, а сколько таких уездов по России… И объясняет науку межевания Никита Татищев сыну своему Васе, чтоб тот после отца дело то по справедливости вершить мог, если велят, то и во всем неоглядном отечестве. И радуется сыновней понятливости.