Георгий Блюмин - Юность Татищева

Дом думного дьяка Автонома Ивановича Иванова, ведавшего в столице Поместным приказом [15] Родом незнатный, сын московского приходского священника, А. И. Иванов выдвинулся благодаря своим способностям еще при Софье; затем ведал кроме Поместного еще тремя приказами. На свои средства снарядил и содержал драгунский полк (с 1710 года — Азовский полк). , был выстроен в три этажа, необычно для Москвы. Иванов сразу и без колебаний пошел за молодым царем в его воззрениях на переделку России. Когда начал строиться в Занеглименье, выбрал вершину холма Старого Ваганькова и возвел дом, напоминающий дома Голландии, Германии и стран прибалтийских. Ступенчатые фронтоны составляли одно целое с торцами здания, дом был вытянут на тридцать саженей и под двумя черепичными крышами, верхняя — остроконечная, крутая. Братья сошли с правого крыльца, перекрестились на маленькую церковь под ветхою крышею с одной облупившейся главкой и прошли к конюшне, стесненной среди множества хозяйственных строений. Тут конюх вывел к ним двух добрых коней одинаковой буланой масти с белыми звездочками на лбу, уже оседланных, помог взнуздать. Верхами тронулись в путь к Преображенскому.

С Ваганьковского холма спустились к Москве-реке. По левую руку, за кремлевскими стенами, сияла золотая шапка Ивана Великого, подымались разноцветные крыши кремлевских дворцов. За Москворецкой башней переправились через ров, уходивший от Москвы-реки к Неглинной, и двинулись мимо Зарядья с его удивительно красивыми церквами, возвысившимися там, где кончались торговые ряды, примыкавшие к Красной площади. Были тут и поселения мелкого торгового и приказного люда, ремесленников, были и знатные дворы Милославских, Чириковых и Сулешовых. У церкви Георгия на Псковской горе стояло обширное владенье знаменитого художника Симона Ушакова. В Старом английском дворе помещалась открытая Петром арифметическая школа; в середине арочного пролета покачивалась на цепи подвешенная лазоревая сфера с чертежом земных морей и океанов. Поминутно попадались навстречу или обгоняли неспешно ехавших путников санки — то простые извозчичьи, то немецкие, блестевшие черным лаком с золотом, то тесовые лебедушкой, а то и легкие кожаные возки на полозьях, со слюдяными оконцами. Шел купец на Меновой двор за товаром в просторной, не скрывавшей, однако, просторного чрева шубе; напротив, дородство именитого гостя подчеркивалось тем, что шуба была схвачена по бедрам зеленым кушаком, отчего живот еще более выпячивался вперед. Студиозусы, зябко кутаясь в длинные кафтаны, спешили из Охотного ряда на занятия, на ходу дожевывая подовые пироги. Женщины и девицы московские, следуя новым правилам, не закрывали уж более лиц, как то было совсем недавно. Тогда, укутанные в сто одежек, обернутые в платы ниже бровей, оставляли они на обозрение лишь малый треугольник лица, до того густо набеленного и насурьмленного, что даже близкие не узнавали своих. Теперь лица были открыты, сияли здоровым румянцем на морозе; иные и вовсе не покрывали голову, показывая уложенные на голландский манер волосы или по-русски заплетенные в две тугие, спадающие до самых ног косы. Братья поймали несколько брошенных на них горячих взглядов и улыбнулись в ответ на улыбки. Но тут санная колея пошла вниз, повернула налево, под мост, и далее запетляла прямо по запорошенному речному льду вверх по Яузе. По берегам Яузы теснились дома, монастыри, церкви. А то и просто обширное поле расстилалось или подступал вплотную прозрачный лесок или кустарниковое болотце, где летом москвичи собирали ягоды и грибы. Миновали Солянку, белые стены Андроникова монастыря. Вот и Лефортово с просторными полковыми избами, аккуратные и контрастно с прочими московскими домами чистенькие домики Немецкой слободы — над всяким крылечком висит цветной и стройный фонарик, дорожки вычищены от снега и посыпаны желтым песком. Уступами по берегу подымался сад к сверкающему стеклами дворцу Франца Яковлевича Лефорта, а по другую сторону — дворец Головина и тоже сад с прямыми и далекими аллеями.

За селом Семеновским стали все чаще попадаться встречные и попутные солдаты, пехотинцы и драгуны, и такие же, как братья Татищевы, новобранцы. Солдаты были в черных и, если смотреть сверху, треугольных шляпах, обшитых по краю белой тесьмой. Из-под епанчи виднелись красные обшлага мундиров: зеленых — у преображенцев, красных — у бутырцев, лазоревых — у семеновцев. Конные драгуны восседали в седлах в новеньких с иголочки полушубках. Такой драгунский караул стоял у въезда в село Преображенское, строго проверяя всех въезжавших и выезжавших отсюда.

Иван как старший, не сходя с коня, вынул из-за пазухи лист, полученный намедни в приказе, подал караульному. Тот поглядел, махнул рукой в длинной рукавице в сторону Генерального двора, куда тянулась вереница конных и пеших недорослей, покинувших у ворот теплые родительские возки и кареты и отправившихся в первый самостоятельный путь, чтобы предстать пред грозным взором военачальников русской армии.

Стольникам Татищевым не однажды и прежде приходилось бывать в царском Преображенском дворце, что тянулся по взгорку, улыбаясь солнцу старинными оконницами с цветными стеклами. Над обветшалыми крышами поскрипывали резные флюгера; высокое крыльцо с истертым кирпичом ступеней и навес над крыльцом с раскрашенными гирьками были заснежены. Новой была полковая изба, недавно срубленная, под крутой двускатной крышей. Перед избою раскинулся обширный двор, поутру расчищенный от снега. Всякий конный новобранец должен был въехать в ворота и пройти рысью вокруг двора, спешиться и дожидаться очереди возле крыльца. Свалившийся с лошади (и таких было немало) занимал последнее место в очереди у крыльца полковой избы. Проходило полчаса, отворялась дверь, выскакивал на мороз юнец в немецком платье, отирая пот париком или картузом, подхватывал брошенный на снег полушубок, отвязывал коня и под взглядами товарищей спешил к воротам. А высокий и плечистый караульный офицер выкликал зычно очередного. Василий лихо проехался по двору вслед за братом, и оба стали у крыльца, где толпилось десятка три их сверстников. Тут стало уж известно, что государь нынче в отъезде, а экзамен примет знаменитый воин и первый российский фельдмаршал Борис Петрович Шереметев.

За последние годы Василий Татищев вытянулся и почти догнал в росте старшего брата. Он стоял, оглаживая холку коня, в великоватом несколько старом братнином кафтане, подбитом беличьим мехом. Оба брата были рослые и стройные, только Иван лицом худощав и волосы светло-русые, от матери взятые, а Василий — в батюшку, темноволос, широкие дуги черных бровей над всегда по-юному сияющими карими глазами, и черты лица смягченные, округло-приятные, опять-таки от матери. Иван молча взглядывал на брата, ободрял очами по праву и долгу старшего, только Вася, пожалуй, волновался меньше, чем брат его. Вот выкликнули стоящего впереди толстяка в огромной шубе, шагнул тот ступеньку-другую, а Василий неприметно наступил ногою на полу. Толстяк оступился и с крыльца — в снег, запутался, никак не поднимется. Вася к коню жмется, а плечи трясутся от смеха, смеются и все вокруг, а офицер-преображенец строго отправляет незадачливого новобранца в конец очереди и выкликает Ивана Татищева. Иван снимает теплый картуз и, наклонив голову, входит в низкую дверь, которая тотчас захлопывается, бросив в лицо Василия клуб пара. Он встает вплотную к дверям, но обитая сукном дверь не доносит изнутри ни единого звука. Время летит незаметно, вот в лицо бьет избяное тепло, и Вася чувствует себя в крепких братниных объятиях. «Взяли, — шепчет Иван на ухо, — давай, брате, ни пуха ни пера…» Василий слышит свою фамилию и имя, как сквозь сон; он ступает в полумрак, и дверь затворяется за ним.