Георгий Блюмин - Юность Татищева

— Подойди-ка поближе да расскажи нам, на какой такой случай отчеканены сии медали.

Вася шагнул к столу, наклонил голову. Первые две видел он у дядюшки своего Ивана Юрьевича Татищева, когда в прошлом годе проезжал тот через Псков в Новгород, к месту своего нового назначения новгородским воеводою. В этот день учитель Яган Васильевич велел им всем, и маленькой Прасковье также, нарисовать медали в особых тетрадках и запомнить их славную историю.

— Сия медная медаль выбита по указу его величества государя Петра в знак и в память открытия плавания по Балтийскому морю русским судам отныне и навеки, а сия другая — на взятие Шлиссельбурга в 1702 году, золотая, с портретом государя, — славная виктория русских войск под командою генерала-фельдмаршала Бориса Петровича Шереметева! — Голос Васи звенит, а глаза сияют от счастья говорить это самому Шереметеву. Называет он и три остальные медали, читая надписи и помня горячие обсуждения русских побед в Татищевском доме в Пскове.

— Молодец! — Борис Петрович аккуратно закрыл коробку, передал артиллерийскому поручику. — А верно ли, братец твой сказывал, что у тебя особая тетрадь имеется, где имена и слова разные изъяснить ты тщишься?

— То правда, — Вася чуть покраснел. — У иных народов изданы Лексиконы особые, а у нас таковых николи не было; мечту имею…

— А что, к примеру, фамилия наша — Шереметевы — значит, не изъяснишь ли мне, — хитро прищурился фельдмаршал.

— Осмелюсь сказать, господин генерал-фельдмаршал, с учителем моим искали мы объяснения многим славным русским фамилиям в старых книгах, наших и иноязычных, и помню я, что ваш род идет от Беззубцовых, а слово «шеремет» происхождения восточного и на турецком языке значит «живой, быстрый», но почему оно сделалось фамильным именем Беззубцовых, неведомо.

— Запиши-ка сие, господин поручик Архипов. — Шереметев захохотал. — Бивали Шереметевы турок не раз, оттого и не Беззубцовы, да и ныне еще против супостата зуб имеем! Ну, брат Василий, утешил, ступай себе, чай, товарищи твои промерзли уж до костей. Что знаешь, от них не утаивай, делись знанием, тебе же прибыток будет. Скажи караульному, чтоб выкликал следующих. — Проводил взглядом Василия Татищева, повернулся к офицерам:

— Что скажете, господа? Поболе б таких Отечеству нашему…

А Вася, весь горя от пережитого волнения, миновал полутемные горницы и вышел на морозное солнце, на крыльцо, принял из рук Ивана свой старенький беличий кафтан и, запахиваясь поглубже, выдохнул: «Принят!» И тут же улыбающемуся Ивану: «Скажи, брате, кто этот Родион Христианыч, что с Шереметевым?» — «Как кто? Разве не знаешь? То полковой командир Боур». Вася, конечно, знал это ставшее уже славным имя, известное всем, кто следил за боевыми действиями русской армии на Севере, и снова взволновался: только что стоял перед Шереметевым и Боуром! Боур — командир русских драгунских полков в Прибалтике, тот самый преданный царю Петру иноземец Бэур, что ротмистром был в армии Карла XII, а в тяжкий для России сентябрь 1700 года, когда постигла нас неудача под Нарвою и полонили многих русских командиров, перешел от шведского короля, поправшего русское знамя, под это самое знамя, яко справедливейшее…

Из уст самого Автонома Ивановича Иванова спустя две недели братья Татищевы узнали, что фельдмаршал признал негодными 317 дворянских недорослей из явившихся на экзамен 1400. Из годных сформировали два полка, и там же, в Преображенском, начались воинские учения. Полк, в одной из рот которого оказались братья, учился засадному маневру, воинским уложениям, осаде крепостей, стрельбе из огнестрельного оружия по мишеням, штурму и разведке. Одну неделю то был полк передовой, другую — большой полк, потом — полк правой руки, левой руки, сторожевой, засадный или, наконец, полк ертоул, что означало разведку и особенно нравилось Василию. Было трудно в морозы зимою, однако поблажек давать не велено, и Вася вместе с братом согревались и ночевали в той же полковой избе Преображенского, расставшись с гостеприимным домом Иванова. Иван целиком погрузился в изучение воинских приемов, уставов и уложений, Василий любил только фехтовать на шпагах и саблях, а всякий свободный миг посвящал чтению книг. Его же, несмотря на молодость, назначили в помощь учителям математики и словесности, потому имел он допуск в книжное хранилище и просиживал там за полночь. Письма от отца были все более редкими, но писали часто учитель Яган Васильевич, а с ним — брат Никифор (ему исполнилось пятнадцать) и сестрица Прасковья десяти лет. Писала о своих успехах в ученье, желали братьям быть храбрыми солдатами, жалели их и завидовали им. Печалились, что по веленью мачехи батюшка приказал отдать школьные классы и обсерватории в Боредках и в Беленицах под птишные избы, а заниматься им приходится в крошечной каморке, куда переселили учителя.

Одно событие нарушило неуклонный строй полковых буден. Это случилось 19 февраля 1704 года, когда турецкий посол Мустафа-ага приехал в Москву, а с ним сам царь Петр со своими приближенными. Немедля прислан был в Преображенское указ царя одеть всех новиков в убор немецкой конницы и выстроить возле дворца в составе трех полков. Мустафа-ага был новым послом в Россию нового турецкого султана Ахмета Третьего. Мирный договор с Турцией 1700 года, столь важный для России в нынешних условиях Северной войны, необходимо было укреплять во что бы то ни стало. А между тем посол привез жалобы султана Петру на построение причерноморских крепостей Троицка, Каменного Затона, Таганрога и других, что будто бы нарушало мирный договор.

Царь находился в Москве уже два месяца, торжественно въехав в столицу сквозь трое триумфальных ворот, выстроенных по его указу в ноябре 1703 года, вместе с Шереметевым, Меншиковым и другими славными военачальниками. При этом Меншиков сам соорудил четвертые ворота, особенно пышные и богатые. Знали о том, что государь занят был все это время гражданским устройством государства, особенно финансами.

Петр — по правую руку новоназначенный генерал-губернатор всех завоеванных на севере городов и земель Александр Данилович Меншиков, по левую руку турецкий посол Мустафа-ага — с удовольствием оглядел прошедшие торжественным маршем отлично экипированные полки и тут же, оставив удрученного посла, бросился сам осматривать новиков, и немедленно всех, которые годились, писали в солдаты. На царе был длинный синий плащ-епанча, из-под которого виден преображенский красно-зеленый мундир, на голове — черный парик с крупными буклями и треугольная шляпа, на ногах — огромные ботфорты со стоптанными каблуками, а лицо Петра было оживленным и веселым, совсем молодым и таким же, каким увидел его маленький Вася Татищев еще в Измайлове.