Георгий Блюмин - Юность Татищева

Жилье для поручика Васильев нашел скоро: на высоком берегу реки Вильны стояла чистая и пригожая деревушка, где жили литовские рыбаки. Хозяин Ионас Каушакис немного разбирал русскую речь; его дом был на самом берегу, у обрыва, за домом — небольшой сад, деревья сгибали ветви под тяжестью антоновки, которой уродилось в этот год несметное множество. Хозяйка — ее Васильев назвал сразу Эльзой Михайловной — весь день хлопотала то на огороде, то возле коров, то у печи. Быт был здесь знакомый, крестьянский, и Александр с удовольствием включился в него, помогая хозяевам то тут, то там. В конце деревни возвышался кисличный костел, темно-красный, с двумя острыми главами. Оттуда ввечеру доносились незвучные отрывистые удары колокола.

Вот и нынешним вечером едва отзвонил колокол, как на дороге, ведущей к дому, показался русский офицер верхом на коне. Здешние дома не имели, и то было непривычно россиянину, ни прясла, ни ворот, ни калитки, а поэтому всадник виден был издалека. Конь буланой масти шел веселой рысью, спрыгнувший с седла офицер был худощав и довольно высок, из-под шляпы видны были темнокудрявые волосы, по-юному сияли карие глаза из-под широких дуг черных бровей, только черты лица, несмотря на округлую их приятность, стали как-то жестче и серьезнее. Офицер выглядел совсем ровесником Васильеву, которому отдал поводья: «Поводи малость Кубика, не спеши разнуздывать, Александр!» — и поспешил в дом. «Слушаюсь, Василий Никитич», — отозвался Васильев, поглаживая бархатистую шею коня, косившего умным глазом в сторону уходящего хозяина.

Татищев, — а это был он, — чуть прихрамывая, вошел в горницу, умылся, плеснув в лицо несколько пригоршней студеной воды из медной лохани, утерся льняным лоскутом и прилег на широкую лавку у высоко поднятого окошка. Сентябрьский вечер был сух и тепел, стояла тишина, только слышно было, как журчит река под обрывом да падают за домом тяжелые яблоки. Легко и грустно думалось в такие мгновения о пережитом.

…О том, чем завершилось то памятное сражение под Мур-мызой в Курляндии, Василий Татищев узнал нескоро. Девять суток был он без памяти, а когда очнулся, увидал над собою незнакомое и юное лицо монахини в черном покрывале, и подумалось бы непременно, что уж сие в иной жизни вершится, но глаза монахини были такие сострадающие, синие, земные, что вера в жизнь возвратилась. Еще день молчала его сиделка, принося питье и пищу, потом, уступая его настойчивым расспросам, объяснила, что находится он в Смоленске, в монастыре, тут же и брат его в соседней келье лежит и еще трое драгун и что говорить много господину офицеру не должно, понеже слаб он и саблею поранен жестоко. Когда девушка вышла, Василий, превозмогая боль в груди и в ноге, приподнялся и задвинул подальше в угол стоявшую рядом с его ложем икону: больно страшен казался темный лик святого. Потом попросил поднять маленькое оконце наверху, чтобы поболе было воздуха в тесной келье. Когда вдвоем со старцем монахом девушка снимала с груди окровавленную повязку, Василий потерял сознание…

Шло время, и молодость возвратила силы. Он уже ходил, опираясь на палку, ухаживал за старшим братом своим Иваном, насквозь простреленным шведскою пулею, но тоже медленно поправлявшимся. Он знал уже, как выручили их тогда подоспевшие пехотинцы генерала Чамберса, как, признав за убитых, везли на подводе до самого Полоцка, куда велено было доставлять для опознания павших дворян, как верный конь его Кубик, переданный другому драгуну, ушел за ним, Василием, и нагнал его почти у самого Полоцка, не отходя более от подводы. Лекарь из немцев, осматривавший убитых, по счастью, определил братьев Татищевых живыми, и они двинулись с обозом раненых в Смоленск, на древнюю землю их предков, что когда-то княжили здесь. Два года минуло с той поры, а в памяти все светло, словно вчера было.

Вскоре они с Иваном так окрепли, что сумели отправить письмо во Псков отцу. Письмо долго бродило по городам и весям, покуда сыскало Никиту Алексеевича. Ответ из Болдина привез статный и ловкий парень Александр Васильев, коего отец посылал состоять неотлучно при раненых сыновьях своих. Отец писал, что много работает, обстраивает Болдино, особливо обсерваторию, памятуя, как она любезна Васеньке, много новых хозяйственных служб завел. Помогает ему в работе подросший Никифор, а дочь Прасковьюшка по весне огород засевает сама и цветники тоже. Извещал отец детей своих, что наведал его в Болдине бывший проездом сам генерал-фельдцейхмейстер Яков Вилимович Брюс и утешал его надеждою, что оба сына Татищевы живы, а за подвиг их произведены государем в чин поручиков. Брюс интересовался картами уезда, составленными еще Орндорфом, астрономическими приборами, много говорил о родном своем Пскове. И оставил им, Брюсом, изготовленную мазь на соке сосновом, что сабельные раны залечивает.

Братья перечитывали письмо отцово по многу раз, а мазь земляка-генерала очень помогла Василию излечиться от раны на груди. Яков Вилимович ехал через Болдино в пожалованное ему за службу царем именье Глинки, что на реке Клязьме в сорока верстах на восток от Москвы. Тут же, рядом, заведен был по цареву указу завод для выделки лосиных кож на армейскую амуницию. А из брюсовых Глинок пошли гулять по Московии страшные и диковинные легенды о чудесах, заведенных там «колдуном-генералом», хотя сам «колдун», бывший постоянно при армии, наведывался в деревню свою лишь случайно. И Василий загорается мечтою побывать в диковинном подмосковном имении знаменитого своего земляка.

Из новостей, привезенных в Смоленск тогда Васильевым и сообщенных в других письмах от отца, узнавали братья Татищевы о том, что во исполнение указов Петра в Псковском уезде ткут и шелком вышивают знамена для судов русских, что по рекам и озерам ходят, ибо отныне все речные суда должны плавать под флагом. К походной армейской канцелярии повелено брать с 20 дворов по человеку в подмосковных городах Дмитрове, Переяславле-Залесском, Рузе и Звенигороде, и из Татищевой дмитровской деревеньки Горки ушел к войску крестьянин Иевлев. Наладил Никита Алексеевич у себя в Болдине тертый табак производить, тоже царев указ исполняя: на фунт табаку добавляется по фунту и 38 золотников золы, бумаги на обертку 56 золотников, и продает оный табак по 18 копеек за фунт. Поведено также для каменного строения в Кремле и Китай-городе везти в Москву камень и песок из городов, за сто верст отстоящих от оной. Так что Никита Алексеевич весь в заботах пребывает, но паче всего за сынов своих рад, что славный род Татищевых не срамят на поле брани.

Помнит Василий и книги на греческом, латинском и иных языках, что сыскал, в подвалах монастыря в Смоленске. Настоятель гневался, что богослуженье поручик Татищев пропускает, а тот весь ушел в чтение. Еще бы: ведь тут оказались неведомо как попавшие в подвалы «Ораторские разговоры на латинском языке», «Книга действа Александра Македонского о войне», «Книжка метафизика, рукописная на немецком языке», «Книга лифляндская геометрия», «Книга письменная, морская, переведена с шведского языку 1701». Все это скрашивало монастырское унынье. Василий ухаживал за медленно выздоравливавшим Иваном и вновь углублялся в книги. По счастью, и походная сумка, притороченная к седлу, не успела пропасть: ее принес на себе верный Кубик, за которым теперь имел добрый присмотр Александр Васильев. Парень он оказался сноровистый, привозил из города припасы съестные, иной раз тайком и вина, а главное — доставлял свежие новости. Братья перечли множество найденных здесь курантов иноземных и календарей: «Куранты польские», «Гамбургские ведомости», «Куранты, или газета италианская», «Лондонские ведомости с переводом, что происходит в парламенте». Александр привозил и петровские «Ведомости», особенно радовавшие. Читалась почасту «Тетрадка на немецком языке о употреблении лекарства от разных болезней, печатная». А «Ведомости» сообщали, что указом царя по собственному его величества плану на Москве, при реке Яузе, строются первая в России военная госпиталь, а при ней — иностранные лекаря и театр анатомический и еще ботанический сад.