Курбан Саид - Али и Нино [litres]

– Княжна, между Востоком и Западом нет моста, нет даже и моста любви.

Нино не отвечает, а только внимает ему.

– Нам, которым угрожает османский меч, следует объединиться. Мы – посланцы Европы в Азии. Я люблю вас, княжна. Мы должны быть вместе. Жизнь будет такой легкой и простой в Стокгольме. Там есть и Европа, и Запад.

И затем я довольно отчетливо вновь услышал его голос:

– В этой стране не останется камня на камне.

И в заключение:

– Вам, Нино, самой решать, с кем быть. После войны мы переедем в Лондон и будем представлены двору. Европейцы – сами кузнецы своей судьбы. Я очень уважаю Али-хана. Но он варвар и вечный раб степи.

Я ударил коня хлыстом и взвыл. Так заунывно воет степной волк при виде луны. Ночной мрак превращается в один сплошной вой. Я еще больше наклоняюсь вперед. В горле саднит. Почему я вою на этой залитой лунным светом мардакянской дороге? Мне не следует растрачивать свою ярость. По лицу бьет ветер. Вот почему в глазах стоят слезы. Я не плачу – не плачу, даже вдруг узнав, что между Востоком и Западом не существует моста и нет даже моста любви. Грузинские глаза смеются и сияют! Да, я всего лишь серый волк, степной тюркский волк. Как же все удачно запланировано… «Мы поженимся в Москве и отправимся в Швецию». Отель в Стокгольме, теплый и чистый номер с белыми простынями. Вилла в Лондоне. Вилла?! Я касаюсь лицом кожи гнедого и впиваюсь зубами в его шею. Во рту солоноватый привкус крови. Вилла? У Нахараряна, как у всех бакинских богачей, есть вилла в Мардакяне. Мраморный дом, стоящий у моря и утопающий в саду из фруктовых деревьев. Как быстро передвигается автомобиль и как резво скачет карабахский конь? Я знаю, где находится вилла. Там есть широкая кровать из красного дерева. С белыми, как в стокгольмском отеле, простынями. Он не станет всю ночь философствовать. Он займется… конечно же. Я вижу перед собой кровать и грузинские глаза, в которых отражается вожделение и страх. Я еще сильнее впиваюсь зубами в коня. Чудо-конь, мчи меня во весь опор. Скорей, скорей! Попридержи свою ярость, Али-хан, пока не настигнешь их. Дорога в Мардакян очень узка. Вдруг на меня накатывает смех. Как хорошо, что мы находимся в Азии, в дикой, реакционной Азии! Наши ухабистые дороги не предусмотрены для западных автомобилей, их могут одолеть лишь карабахские скакуны. Как быстро может ехать по ним автомобиль и как резво может скакать карабахский гнедой? Дынные ряды вдоль дороги были обращены ко мне. «Очень плохие дороги, – как будто говорили они, – не для английских автомобилей. Лишь для всадников на карабахских гнедых».

Выдержит ли весь тот путь мой конь? Не думаю. Я все еще видел перед собой лицо Меликова в тот день, когда мы повстречались в Шуше. Как он гремит саблей и говорит: «Я седлаю этого коня, лишь когда царь зовет нас на войну». Черт! Пусть этот старик из Карабаха рыдает по своему коню. Мой хлыст вновь и вновь свистит в воздухе. Ветер кусает мне лицо. Поворот, дикая поросль кустарников на дороге, и наконец вдалеке слышится грохот мотора.

Теперь ухабистая дорога освещается двумя ослепительными фарами. Машина! Она еле волочится. Европейский автомобиль, какое безнадежное средство передвижения по азиатскому бездорожью. Я снова хлещу коня. Теперь за рулем можно разглядеть Нахараряна.

И Нино! Нино забилась в угол. Почему же они не слышат конского топота? Может, он считает ненужным прислушиваться к шуму в ночи? До чего же уверенно он чувствует себя в своем европейском автомобиле, громыхающем на мардакянской дороге. Надо остановить этот лакированный сундук! Прямо сейчас! Я нажимаю на предохранительную защелку револьвера. Ну давай, дорогуша-бельгиец, покажи, на что ты способен! Я стреляю. Дорога на какое-то мгновение освещается полоской пламени. Я останавливаю коня. Молодец, бельгиец. Левая шина сдувается, как воздушный шарик. Лакированный ящик останавливается. Я подскакиваю к нему, в висках стучит кровь. Отбрасываю оружие и больше не отдаю себе отчета в своих действиях. На меня обращены два лица с диким ужасом, застывшим во взглядах. Дрожащая рука тянется к револьверу. Значит, не так-то и уверенно он себя чувствовал в своем европейском автомобиле. Я вижу жирные пальцы и бриллиантовое кольцо, быстрее, Али-хан! Теперь успокойся. Я вытаскиваю кинжал. Дрожащая рука не выстрелит. Кинжал мелодично свистит в воздухе. Где я научился так бросать кинжал? В Иране? В Шуше? Да нигде! Это искусство у меня в крови, я унаследовал его от моих диких предков, эту точную дугу, которую должен описать кинжал. Унаследовал его от первого Ширваншира, отправившегося в Индию на завоевание Дели. Слышится удивительно пронзительный и тонкий крик. По запястью жирной руки с растопыренными пальцами струится полоска крови. Как же прекрасно видеть пролитую кровь врага на дороге в Мардакян. Револьвер падает на заднее сиденье автомобиля. И вдруг слышатся торопливые движения. Мужчина одним прыжком выпрыгивает на дорогу и бежит в сторону поросли диких кустарников.

Нино тихо забилась в угол автомобиля и сидит на мягком сиденье, с каменным лицом. Весь этот кошмар ночной схватки заставляет ее дрожать, и дрожь эту не унять. Издалека приближается топот копыт. Я прыгаю в кусты. Острые ветки, словно вражеские лапы, хватаются за меня. Под ногами шуршат листья, руки ранят сухие прутья. Нахарарян, как раненое животное, часто дышит в кустах… Отель в Стокгольме!.. Жирные губы, целующие лицо Нино!..

Теперь я вижу его. Он спотыкается и разрывает кусты жирными руками. И вот уже бежит к морю по дынным грядкам. Черт, почему я, завидев его, выбросил револьвер? Сейчас бы он мне точно пригодился. По рукам, разодранным тернистыми кустами, течет кровь. Вот и первая дыня. Круглая толстая морда – не усмехаешься ли ты надо мной? Я наступаю на нее, и она с хрустом лопается. Я бегу по полю. Безжизненный лик луны наблюдает за мной. Вся бахча залита холодными золотистыми потоками света.

Тебе никогда не перевезти золотые слитки в Швецию, Нахарарян. Я хватаю его за плечо. Он поворачивается и смотрит на меня ненавидящим взглядом. Теперь-то я раскусил его.

Первый удар приходится по моему подбородку. Еще один удар под ребра. Ну хорошо же, Нахарарян, этому ты научился в Европе. Голова кружится. На несколько секунд останавливается дыхание. Я всего лишь азиат, Нахарарян, искусству ударов ниже пояса я не обучен. Я могу лишь безумствовать, как степной волк. Я прыгаю и, опершись ногами о его толстый живот, обхватываю его жирную шею руками, как ствол дерева. Он, как дикий, пытается дать отпор, забыв обо всех европейских приемах. Я подаюсь вперед, и мы катимся кубарем вниз. Вдруг я оказываюсь под ним. Он, с перекошенным ртом, пытается задушить меня. Я бью его ногами по животу, впиваясь пятками в жир. Он разжимает кулак. В какую-то долю секунды разорванный ворот обнажает толстую белую шею. Я вонзаюсь в нее зубами. Так-то, Нахарарян, будешь знать наши азиатские приемы. Мы не бьем ниже пояса, а по-волчьи впиваемся зубами. Я чувствую, как дрожат его набухшие вены.