Курбан Саид - Али и Нино [litres]

Нахарарян хватается за мой кинжал на бедре. В разгаре схватки я совсем забыл про него. Сверкает сталь, и ребра пронизывает острая боль. Какая же теплая у меня кровь. Клинок соскальзывает с ребер. Вырвав клинок из его раненой руки, я подминаю Нахараряна под себя и заношу над ним кинжал. Он издает протяжный тонкий вопль, откинув назад голову. Все лицо превратилось в один сплошной рот, открывая путь животному страху. Отель в Стокгольме, получай же, грязная свинья!

Чего же я жду? За спиной слышится голос:

– Убей его, Али-хан, убей!

Это Мухаммед Гейдар.

– Вонзи кинжал над сердцем!

Я знаю, где находится нужная точка. Но хочу еще раз услышать жалкий голос врага. Затем поднимаю кинжал и, напрягшись, вонзаю его прямо над сердцем врага. Он корчится от боли. Я медленно поднимаюсь. На моей одежде пятна крови. Моя кровь? Его кровь? Какое это имеет значение.

Мухаммед Гейдар улыбается:

– Молодец, Али-хан. Никогда не перестану тобой восхищаться.

Ребро причиняет боль. Оперевшись на Мухаммеда Гейдара, я выхожу на дорогу к лакированному ящику. На дороге стоят четыре коня и два всадника. Ильяс-бек поднимает руку в знак приветствия. Сеид Мустафа поправляет на голове свой зеленый эммаме. Он крепко держит в седле Нино.

– Что будем делать с женщиной? Ты сам убьешь ее или мне это сделать? – спрашивает он тихо, прикрыв, словно во сне, глаза.

– Убей ее, Али-хан, – протягивает мне кинжал Мухаммед Гейдар.

Я смотрю на Ильяс-бека. Тот, весь белый, словно мел, кивает:

– Мы сбросим тело в море.

Я приближаюсь к Нино. Глаза ее расширяются от ужаса… Однажды она, вся в слезах, с сумкой под мышкой, прибежала через всю улицу ко мне в гимназию. Потом я сидел под партой и подсказывал: «Карл Великий короновался в Аахене в 800 году». Почему Нино молчит? Почему она не плачет, как в тот день, когда она прибежала ко мне за помощью? Откуда же ей было знать, в каком году короновался Карл Великий? Я прижимаюсь к шее коня и смотрю на нее. До чего же она прекрасна в седле Сеида при свете луны. Грузинская кровь, самая благородная кровь в мире. Грузинские губы… Нахарарян целовал их. Золотые слитки, перевезенные в Швецию… Он целовал ее.

– Ильяс-бек, я ранен. Отвези княжну Нино домой. Прикрой ее чем-нибудь, холодно. Если хоть волос упадет с ее головы, я убью тебя, Ильяс-бек. Слышишь? Сделай так, как я говорю. Мухаммед Гейдар, Сеид Мустафа, мне плохо. Помогите мне добраться до дому. Позвольте мне опереться на вас. Я истекаю кровью.

Я хватаюсь за гриву гнедого. Мухаммед Гейдар помогает мне взобраться в седло. Ильяс-бек бережно усаживает Нино на его мягкое казачье седло. Она не сопротивляется… Он снимает с себя китель и аккуратно накидывает ей на плечи. Он все еще бледен. Хватает лишь одного взгляда и кивка, чтобы понять, что Нино благополучно доберется домой. Мухаммед Гейдар прыгает в седло:

– Ты герой, Али-хан. Как мужественно ты дрался! Ты выполнил свой долг.

Он обнимает меня за плечи. Сеид Мустафа стоит с потупленным взглядом:

– Ее жизнь принадлежит тебе. Ты мог убить ее и мог оставить в живых. Шариат допускает и то и другое.

Он мечтательно улыбается. Мухаммед Гейдар вкладывает мне в руки поводья. Мы молча скачем в ночи навстречу освещенному мягким светом Баку.

На краю бездны стоит узкая каменистая терраса. Сухие, пожелтевшие и видавшие виды скалы лишены всякой растительности. Громадные и кое-как набросанные друг на друга камни образуют грубые стены. Со скалистой пропасти свисают квадратные незатейливые домишки. Крыша одного служит двором того, что находится чуть выше. В чистом воздухе сияют скалы, с которых стремительным потоком течет горный ручей. Меж камней вьется узкая извилистая тропа, постепенно исчезающая из виду. Это аул, горная деревушка в Дагестане. В темных домишках пол покрыт плотными циновками. Узкая крыша поддерживается снаружи двумя шестами. В безграничном пространстве неба, словно камень, застыл орел с неподвижно распростертыми крыльями.

Я лежу на маленькой крыше, вдыхая через янтарный мундштук прохладный дым кальяна. Виски мои холодеют, а голубой дым развеивается легким ветерком. Чья-то добрая душа подмешала мне в табак анаши. Я смотрю вниз и вижу в скользящем тумане хоровод лиц. Я вижу Рустама с его всадниками, который изображен на коврике в моей комнате в Баку. Вспоминаю себя лежащим дома и укутанным в плотные шелковые одеяла. Болит ребро. Одежда на мне мягкая и белая. В соседней комнате слышатся чьи-то шаги и гул голосов. Прислушиваюсь. Голоса становятся все громче.

– Сожалею, господин комиссар, но я и сам не знаю, где находится мой сын. Полагаю, он убежал в Иран, к своему дяде. Очень сожалею, что не могу помочь, – произносит отец.

– У нас ордер на арест вашего сына. Он замешан в убийстве, – с негодованием громко произносит комиссар, – мы его найдем во что бы то ни было, даже в Иране.

– Я буду только рад этому. Любой суд признает его невиновным. Убийство совершено в состоянии аффекта, и действовал он согласно обстоятельствам. Кроме того…

Слышится шелест новеньких хрустящих купюр, или, по крайней мере, мне так кажется. Затем воцаряется тишина. И снова голос комиссара:

– О да, нынешняя молодежь так вспыльчива. Я всего лишь выполняю свой государственный долг. Но я понимаю. Юноша не должен показываться в городе. Хотя ордер придется отправить в Иран.

Шаги стихают, и вновь воцаряется тишина. Декоративные буквы на ковре похожи на лабиринт. Глаза начинают бегать за буквами и теряются в завитках «нун». Надо мной склонились чьи-то лица. Чьи-то губы шепчут слова, которые мне никак не разобрать. Затем я сижу в кровати в окружении Ильяс-бека и Мухаммеда Гейдара. Облаченные в военную форму, оба улыбаются.

– Мы пришли проститься с тобой, нас посылают на фронт.

– Как это?

Ильяс-бек поправляет ремень.

– Я отвез Нино домой. Она не произнесла ни слова. Затем отправился в казарму. Через несколько часов новость облетела весь город. Командир Меликов заперся и напился. Он больше не желал видеть своего гнедого и, застрелив его вечером того же дня, попросился на фронт. Отец как следует постарался, чтобы дело не было передано в трибунал. Хотя нас отправляют на фронт, прямо на передовую.

– Простите меня. Я во всем виноват.

– Нет, ты – герой и поступил по-мужски. Мы очень гордимся тобой, – запротестовали оба.

– Вы видели Нино?

Оба застыли.

– Нет, мы не видели Нино, – холодно ответили они.

Мы обнялись.

– Не беспокойся о нас. Мы справимся как-нибудь, будь то передовая или тыл.

Они заулыбались и стали прощаться. Дверь закрылась.

Я лежу на подушках, рассматривая красный узор на ковре. Бедные друзья. Я один во всем виноват. Я погружаюсь в странные видения. Настоящее исчезло. В легком тумане зависло то смеющееся, то серьезное лицо Нино. Ко мне кто-то прикоснулся и произнес на фарси: